Герман Нагаев - Конструктор Шпагин

— Работящ у тебя сын-то, Веденеич, — сказал артельный. — Ты вели-ка ему прийти завтра в обед, погляжу я, не сгодится ли он при деле…

И вот Егора поставили на обстругивание досок. Он взялся за дело горячо и довольно ловко орудовал шершеткой, но доски были сыроваты, неподатливы. Проработав часа два, Егор взмок.

— Золотой ты малый, — осмотрев его работу, сказал артельный, — но жидковат и мал для нашего дела. Побудь пока при стряпухе, а подрастешь я сам возьму тебя в помощники.

Егора эти слова обидели, и он перестал ходить на постройку. Отец, заметив обиду сына, как-то сказал ему:

— Ты не горюй, Егорша. Вот ужо вернемся домой-то, и тебя так поднатаскаю в нашем деле, что любой мастер в подручные возьмет.

— Я и сейчас бы мог, только…

— Ладно, сейчас еще мал… побудь пока при стряпухе, а когда будет тоскливо, приходи ко мне, присматривайся. А на артельного серчать нечего… другой то же бы сказал…

С наступлением морозов к стряпухе Дарье, дородной, краснощекой бабе, повадился бывший матрос, здоровенный детина, Федор Охрименко. Все знали его как участника Цусимского боя. Ходил он в распахнутом бушлате, выставляя напоказ вылинявшую тельняшку, и лихо заламывал бескозырку с потускневшими золотыми буквами: «Сысой Великий».

Как только появлялся «Хведор», стряпуха менялась в лице, добрела и ласково выпроваживала Егора, иногда даже давала семишник на семечки.

— Ты сходи, Егорушка, навести отца да посмотри, что деется на постройке-то…

Когда Егорка возвращался, матрос обычно бывал уже навеселе и охотно пускался в рассказы про Цусиму. Память у него была замечательная. Он наперечет знал названия русских и японских судов, помнил не только фамилии, но и имена многих командиров. Разложив на длинном столе щепки, он наглядно показывал, как шли наши корабли, как японские, изображая то кильватерную колонну, то строй пеленга, то фронта, то клина. Рассказывая о самом себе, он приводил множество холодящих душу подробностей, сыпал непонятными словами: полундра, спардек, отсеки, склянки, рында, румбы, реляции. Егорка слушал его, затаив дыхание, рисуя в воображении жестокий морской бой. Иногда, в середине рассказа, матрос вдруг умолкал, вытирал рукавом навернувшиеся слезы и, вскинув голову, запевал:

Наслушавшись рассказов матроса, Егорка иногда вскакивал ночью и выкрикивал непонятные слова: «Асахи»! «Минаса»! «Мацусима»!..

Рассказы о Цусимском сражении крепко врезались ему в память, вызвав в душе горячий интерес к морю, к мужественным и смелым русским матросам, к грозным крейсерам и стремительным миноносцам. И хотя он за зиму успел многому научиться в плотницком и столярном деле, это занятие теперь как-то стало меньше нравиться ему. Егора влекло море. Очень хотелось стать моряком.

Весной, вернувшись в деревню, Егорка собрал мальчишек и долго им рассказывал страшные истории про морские баталии, про битву при Цусиме. Все вместе они пошли обследовать небольшую речушку за деревней и, облюбовав в ней тихую заводь, решили, что это замечательная гавань для стоянки флота. По предложению Егорки решено было построить свою тихоокеанскую эскадру. Егорка отыскал подаренный матросом журнал, где был изображен героический крейсер «Варяг» и несколько новых броненосцев, погибших в цусимском сражении. По облику этих судов и решено было строить эскадру.

Как-то утром, когда отец выехал в поле на пахоту, Егорка вытащил во двор его инструменты, созвал ребят и «постройка кораблей» началась. Работа подвигалась довольно быстро, так как в дело были пущены заготовленные отцом сухие доски и липовые чураки. Но в тот момент, когда Егорка выравнивал высокий нос крейсера «Варяга», острая стамеска сорвалась с дерева и впилась ему в, руку. Залитый кровью, он прибежал к матери. Сбежались соседи, вызвали бабку Акулину, но кровь остановить никто не мог.

Прискакавший на взмыленной лошади отец супонью перетянул руку Егорки, уложил его в тарантас и отвез в город. Егора положили в больницу.

Вернувшись домой, Егор ничем не хотел напоминать о своем увечье. Он делал всякую работу по дому, даже помогал соседям. Но отец никак не мог забыть про его искалеченный палец: потихоньку обдумывал, подыскивал для Егора подходящее место. Как-то вернувшись из города, он собрал всех домочадцев и, перекрестясь, объявил:

— Ну, молитесь богу за Егорку всей семьей — хорошее место ему приискал. Купец Андреев, из Рыльска, свояк нашего подрядчика, сулил взять к себе в лавку. Будет учить на приказчика. Житье на всем готовом, да еще жалованье пятнадцать целковых в месяц.

— Слава те господи! — перекрестилась бабка.

— А через два года, как обучит, — продолжал отец, — обещал справить новые сапоги и костюм.

— Счастье-то какое, — со слезами сказала мать, — лишь бы не передумал только.

— Да уж передумывать-то резону нет — тридцать целковых вперед дал… Ты, стало быть, мать, снаряжай его в дорогу. Завтра должны быть в городе.

Отец посмотрел на Егора, ласково потрепал его по плечу:

— Ну что, доволен, корабельщик?

Егор усмехнулся, промолчал.

— Ой, господи, а вдруг да не поглянется ему? — опять вздохнула мать. — Ну-ка, сладко ли малому одному-одинешеньку у чужих-то людей… Небось и кормить-то не досыта будут.

— Не бойся, с голоду не умрет. Не хныкать, а радоваться надо! Ты-то чего молчишь, Егор?

Егор улыбнулся, бодро вскинул голову:

— Я ничего… Я поеду!..

Купец Андреев оказался небольшим пухленьким человечком, с маленькими колючими глазками и толстыми губами. Егора он встретил довольно приветливо:

— Если будешь стараться и слушаться — выведу в люди и награжу! Только у меня ни-ни! Вольностев не допускаю.

— Он парень работящий, а уж насчет честности и говорить нечего… — сказал отец.

— Слышал! Потому и везу бог знает куда…

Но торговая карьера Егора оборвалась так же неожиданно, как и началась.

Месяца через два по распоряжению хозяина один из приказчиков отвез Егора на хутор Андреевку и передал из рук в руки рыжебородому дюжему мужику Фролу, который правил там всеми делами.

Фрол, оглядев щупленькую фигуру Егора, задумчиво почесал бороду.

— Ты что, родственником доводишься хозяину-то?

— Какой он родственник, — вмешался приказчик, — учеником в лавку был взят, да проштрафился… хозяину согрубил. Гордости в нем больно много. Вот тот и велел его сюда спровадить. Пусть, говорит, Фрол, его уму-разуму научит…

— Так, значит, вроде в работники его?

— Да уж это как вашей душе угодно…

— Ладно, скажи хозяину, что я его к месту определю. Век будет помнить андреевский хутор…

Приказчик распрощался и уехал.