Ирина Роднина - Слеза чемпионки

Начались прогулки с лыжами и коньками, перешедшие в занятия фигурным катанием, где я и задержалась. Может, оттого, что я на коньки встала и сразу поехала, может, потому, что мне страшно нравилось кататься. Причем никаких далеко идущих целей по отношению к моим занятиям у родителей не возникало.

Мама считала главной своей задачей дать девочкам высшее образование. Она пошла работать, когда я уже в восьмом классе училась. Пошла в детскую больницу. А до этого все ее время было посвящено семье. Папа всегда ходил ухоженный, не помню дня, чтобы на его военном кителе не блестели пуговицы. Помню, что их натирали на специальной дощечке, куда эти пуговицы вставлялись. Воротнички всегда накрахмаленные, абсолютно белые. Кровать родителей — белый айсберг, к которому казалось страшно прикоснуться. Я никак не понимала, как мама догадывается, что я на ней прыгаю.

Нас водили в музыкальную школу и на уроки рисования. Так как у меня весь дневник был исписан буквально вдоль и поперек замечаниями и вызовами родителей в школу, мама, чтобы рационально тратить время, вошла в родительский комитет.

Хотя у нас была коммунальная квартира, но, я считаю, ее можно отнести к образцово-показательным. Родители почти все военные, все дети дружили, все учились в одной школе. Сестра до сих пор поддерживает отношения с друзьями детства. Потом соседи стали разъезжаться, москвичи начали получать отдельные квартиры. А в квартиру въехали новые жильцы, но уже не такие, как раньше, не военные. Наш тогдашний адрес: Гончарная, дом семь. Этот дом на Таганке сохранился до сих пор. Четыре дома для офицеров стояли рядом. На Котельнической набережной, дом 3, наш — Гончарная, 7, на улице Володарского, 38. В памяти навсегда: 3, 7, 38, а недалеко еще и генеральский дом стоял. Из этих четырех домов у нас были все ребята в школе.

Мы уехали с Таганки последними. Мы квартиру не получали, а меняли, потому что были единственными, кто имел две комнаты, то есть по площади на членов семьи выходил полный порядок. А получали квартиру те, у кого не хватало метража. А у нас, как положено, приходилось по шесть метров на человека. Мама провернула какую-то неимоверную комбинацию — в ней сложилась цепочка из пяти обменов, и мы переехали в отдельную квартиру в Черемушки. Тут и наступил кошмар для мамы, которая, сколько там ни жила, считала, что Черемушки ее временное пристанище. Мама, которая ростом меньше меня, жаловалась, что на нее давят потолки. На Таганке у нас потолки были на высоте четырех с лишним метров, а тут два пятьдесят. Эти два пятьдесят маму страшно раздражали. Причем у нас дом на Таганке был с балконами, с колоннами, довольно красивый. А тут мы въехали в настоящую советскую архитектуру. Она никак с ней примириться не желала.

Сейчас посчитаю, насколько затянулось мамино временное пребывание в Черемушках. Мы туда въехали, когда мне было пятнадцать лет. Я как раз в девятый класс пошла. А перевезла я ее в центр, рядом с собой, когда Сашка родился. В 1979 году. Мне уже было тридцать. Пятнадцать лет «на чемоданах».

У меня, когда пошли первые результаты, появилась своя однокомнатная квартира напротив ЦСКА. Потом я, уже став олимпийской чемпионкой, переехала в трехкомнатную на улице Рылеева, у метро «Кропоткинская» (теперь это Гагаринский переулок). Нам ее дал маршал Гречко, министр обороны, когда мы с Зайцевым поженились, в 1976 году, после Олимпиады. Он принимал армейцев, победителей Игр, и награждал: кому внеочередное звание, кому именные часы. Наконец подошла моя очередь. Все же стоят по росту. Я, естественно, самая последняя. Когда министр до меня дошел, а за ним вереница его помощников, он говорит: «Вы не думайте, что я Ирочке ничего не подарю, я Ирочке подарю квартиру».

Мы долго в нее не могли въехать, потому что, во-первых, Зайцев был еще не прописан в Москве, а райсовет не пропускал наш ордер, потому что у меня считался сверх-излишек площади. Но армия настояла, так как это дом построил Генштаб, а приказ о выделении мне квартиры был подписан лично Гречко. Министр сам по квартирам этот дом расписывал. Он нас поселил на одной лестничной клетке с сыном первого секретаря ЦК партии Грузии Мжаванадзе Сашей. Мы поначалу в этом доме были единственными двумя молодыми семьями.

По большому счету, Смушкин с нами как тренер не работал, он руководил секцией. Да и работа была сезонная: лед залили — есть фигурное катание. А вот уже в Марьиной роще настоящие тренировки шли постоянно. Там, правда, особенного отбора не существовало, но я попала в группу. Если выполнялся разряд, то в ней можно было удержаться. В парке Жданова существовали платные группы: пять рублей заплатил — и катайся. Тренер, которая работала там, начала со мной заниматься по-настоящему самая первая, но не помню, как ее звали, потому что я была у нее недолго, она зимой сломала ногу. Ее стала подменять Зина Подгорнова. Именно Зина предложила моим родителям переправить меня в парк Дзержинского. Должна признаться, что я не очень любила ездить в Марьину рощу. Во-первых, мотаться приходилось через всю Москву. На Таганке я садилась в 24-й автобус. (Тут недавно я выезжаю около Театра Армии и вижу — впереди меня идет мой родной 24-й автобус.) Он шел по Цветному бульвару через площади Дзержинского, Ногина, Солянку и до Таганки. На Таганке я влезала в него с коньками, с полной сумкой, в нем толкалась — атас полный. Первое время мама, конечно, меня возила. А автобус я так не любила, потому что меня в нем укачивало. Мы с мамой иногда вылезали из него по два раза, меня сташнивало, я приходила в себя, и мы ждали следующий автобус. Для меня путь к фигурному катанию лежал, можно сказать, через всю Москву с тошнотой и остановками. Настоящие путешествия лилипута.

Но уже в восемь лет я стала ездить сама. Мама провожала меня до остановки, и я доезжала до Марьиной рощи сама. А кто-то из родителей фигуристов отправлял меня обратно. Не всегда, не постоянно, но часто. Тем более я весь этот маршрут знала наизусть. Через какое-то время папа стал курировать мое фигурное катание. Уже был построен искусственный каток в ЦСКА. 1960-й или 1961 год, точно не помню. Чемпион Советского Союза Лев Михайлов стал набирать группу фигуристов для армейского клуба. И очень многие ребята из Марьиной рощи, со стадиона Юных пионеров (потому что на стадионе тогда не было искусственного катка), потянулись в ЦСКА. Я очень хорошо помню, как Михайлов устроил просмотр. Да, абсолютно точно — шел шестидесятый год. Почему? Сейчас объясню, как я эту дату вспомнила.

Михайлов смотрел всех, но я по возрасту получалась уже немножечко переросток. С виду маленькая, но по годам не проходила в его группу. И все же он меня взял. Я думаю, что если кто-то из старожилов помнит то фигурное катание конца пятидесятых, тот помнит Льва Михайлова и его знаменитый дет-троп, прыжок-волчок в переводе с английского, его флайн-кэмел, или прыжок либела, как у нас его называют, помнят и бэк-кэмел — этот прыжок первым сделал легендарный Дик Баттон. Михайлов был нашим советским Баттоном, уникальным фигуристом. Никто в СССР (а по телевидению фигурное катание тогда не показывали) не делал таких прыжков, поэтому он был известен узкому кругу. Я на просмотре прыгнула либелу, он меня за это и взял. Он сразу подъехал к папе и сказал, что меня зачислил.