Владимир Бондаренко - Лермонтов: Мистический гений

У нас с войны осталась поговорка: "Я бы с ним в разведку не пошел", то есть — ненадежный человек. Высшая проба человеческих качеств. Если Михаил Лермонтов долгое время ходил в разведку да еще собирал в свой разведотряд добровольцев, значит, и все сопливые упреки и прошлых, и нынешних лермонтоведов, оправдывающих Мартынова и обвиняющих Лермонтова в отвратительных человеческих качествах, несостоятельны. Дворянский свет, увы, это и было самое гнилое и пошлое болото, состоящее из людей, которые никогда бы и ни с кем ни в какую разведку бы не ходили. Увы, и поведение всех псевдодрузей Лермонтова после дуэли тоже столь же омерзительно. Какая уж тут разведка! Даже признать свое участие или неучастие в дуэли ни у Алексея Столыпина, ни у Сергея Трубецкого не хватило сил. Утонули в собственном вранье и Васильчиков, и Глебов. Вот они все и были явные "герои нашего времени".

Эх и напугал же Лермонтов своим Печориным мелкого и ничтожного Мартынова! Уверен, тот почти до самого конца дуэли видел перед собой Печорина и ждал выстрела, а не дождавшись, мстительно выстрелил в "презирающего" его человека. Сконцентрировав в образе Печорина весь свой преувеличенный демонизм, Лермонтов и впрямь напугал своим героем окружающих его недалеких людей. Надо ли было стрелять в негодяя Грушницкого, надо ли было пугать контрабандистов возможным разоблачением, надо ли было так поступать с Бэлой, да и с княжной Мери? Если бы большинство читателей не видели бы определенной близости героя с автором, если бы речь шла о явно вымышленном персонаже, думаю, не было бы и дуэли на Кавказе. Лермонтов сам наблюдает и любовно выписывает свои вымышленные пороки. Разве ему не понятна вся обида Максима Максимыча, так жаждавшего встретиться с былым другом и сослуживцем и наткнувшегося на высокомерную презрительность Печорина? Копаясь в себе самом, Лермонтов копается и в людском характере как таковом. Через свою душу и свои пороки он показывает всю пустоту николаевского правления страной. Вот уж верно пишет Белинский: "Лермонтов великий поэт: он объектировал современное общество и его представителей".

Так о чем же повествует этот роман? Как всегда бывает у Лермонтова, не сохранилось ни одной рукописи "Бэлы". Так и осталась эта повесть самой загадочной частью романа, которую трактуют, кто как хочет. Но, к счастью, сохранилась тетрадь, где есть рукописные тексты "Максима Максимыча", "Фаталиста" и "Княжны Мери", в которой всё написано рукой поэта, за исключением отрывка в "Княжне Мери", написанного рукой А. П. Шан-Гирея. На обложке рукой Лермонтова написано первое заглавие романа: "Один из героев начала века". По всей вероятности, это первоначальный текст. С. А. Раевский в письме А. П. Шан-Гирею 8 мая 1860 года, между прочим, отмечал: "Мишель почти всегда писал без поправок". В эту тетрадь вклеен автограф Предисловия к "Журналу Печорина". Хранятся в РНБ и черновой автограф Предисловия к роману в альбоме Лермонтова 1840–1841 годов (карандашом), и авторизованная копия "Тамани", написанная А. П. Шан-Гиреем с пометками Лермонтова [50] Русское обозрение. 1890. № 8. С. 743. . Вот, собственно, и весь рукописный фонд к роману. Не лучше обстоят дела и с автографами его стихов.

Замысел романа, скорее всего, возник летом 1837 года на Кавказе. Но уже основная работа над романом шла в Петербурге с 1838 по 1840 год. Когда и какая повесть была написана раньше, какая позже, тоже неизвестно. И как дружно многие знакомые уничтожили все хранившиеся у них рукописные материалы, которые могли бы хоть подсказать историю создания романа. Вряд ли уже новые материалы когда-нибудь и появятся.

Известный русский литературовед Б. М. Эйхенбаум заметил, что в начале "Максима Максимыча" сказано — "Бэла" была начата во время остановки во Владикавказе: "Мне объявили, что я должен прожить тут еще три дня… и я, для развлечения, вздумал записывать рассказ Максима Максимыча о Бэле, не воображая, что он будет первым звеном длинной цепи повестей…" Из этих слов видно, что во время работы над "Максимом Максимычем" "цепь повестей" уже определилась. Одновременно с предисловием ко всему роману, включенным во второе издание, весной 1841 года Лермонтов написал для сборника А. П. Башуцкого "Наши, списанные с натуры русскими" очерк "Кавказец", завершающий так приглянувшийся Николаю I образ Максима Максимыча, но цензуру почему-то этот очерк не прошел. Может, надо было как-то переслать очерк самому императору?

Позже, после наброска повести "Штосс", Михаил Лермонтов задумал целых три исторических романа. Планы у писателя были громадные, так что ни о каком самоубийстве он не помышлял. Не сбылось.

Белинский писал об этом последнем большом эпическом замысле Лермонтова в статье, посвященной второму изданию "Героя нашего времени": "…пылкая молодость, жадная впечатлений бытия, самый род жизни, — отвлекали его от мирных кабинетных занятий, от уединенной думы, столь любезной музам; но уже кипучая натура начала устаиваться, в душе пробуждалась жажда труда и деятельности, а орлиный взор спокойнее стал вглядываться вглубь жизни. Уже затевал он в уме, утомленном суетою жизни, создания зрелые; он сам говорил нам, что замыслил написать романическую трилогию, три романа из трех эпох жизни русского общества (века Екатерины II, Александра I и настоящего времени), имеющие между собою связь и некоторое единство, по примеру куперовской тетралогии, начинающейся "Последним из могикан", продолжающейся "Путеводителем в пустыне" и "Пионерами" и оканчивающейся "Степями"…"

Как считают ученые, замысел первого романа, скорее всего, был связан с Пугачевским восстанием, может быть, с завершением начатого "Вадима". Второй роман — "из времен смертельного боя двух великих наций, с завязкою в Петербурге, действиями в сердце России и под Парижем и развязкой в Вене". Третий роман — "из Кавказской жизни, с Тифлисом при Ермолове, его диктатурой и кровавым усмирением Кавказа, Персидской войной и катастрофой, среди которой погиб Грибоедов в Тегеране".

Может быть, он вернулся бы и к "Герою нашего времени". Пишет же предполагаемый путешествующий офицер, которому попали в руки тетради Печорина:

"Я поместил в этой книге только то, что относилось к пребыванию Печорина на Кавказе; в моих руках осталась еще толстая тетрадь, где он рассказывает всю жизнь свою. Когда-нибудь и она явится на суд света; но теперь я не смею взять на себя эту ответственность по многим важным причинам.

Может быть, некоторые читатели захотят узнать мое мнение о характере Печорина? — Мой ответ — заглавие этой книги. "Да это злая ирония!" — скажут они. Не знаю".

Вместо Лермонтова уже о Печорине стал размышлять его самый искренний и верный критик Виссарион Белинский, за что ему честь и хвала. "В основной идее романа г. Лермонтова лежит важный современный вопрос о внутреннем человеке, вопрос, на который откликнутся все, и потому роман должен возбудить всеобщее внимание, весь интерес нашей публики. Глубокое чувство действительности, верный инстинкт истины, простота, художественная обрисовка характеров, богатство содержания, неотразимая прелесть изложения, поэтический язык, глубокое знание человеческого сердца и современного общества, широта и смелость кисти, сила и могущество духа, роскошная фантазия, неисчерпаемое обилие эстетической жизни, самобытность и оригинальность — вот качества этого произведения, представляющего собою совершенно новый мир искусства…"