Нильс Торсен - Меланхолия гения. Ларс фон Триер. Жизнь, фильмы, фобии

Сам Триер говорит, что его амбиции лежат в области изобретения новых слов для кинословаря, и американский профессор кино Петер Брюнетт согласен с тем, что это довольно точное описание его творческой деятельности.

– В каждом без исключения его фильме есть что-то, чего мы никогда не видели раньше. Когда я посмотрел «Европу», понятия не имея, кто ее снял, я был совершенно ошеломлен тем, как авторский тон в секунду сменяется со смехотворного на мистический, – говорит он. – Сценографическое решение в «Догвилле» и «Мандерлее», с меловыми линиями, – я в жизни ничего похожего не видел. Смесь мюзикла, мелодрамы и реализма в «Танцующей в темноте» и смесь ручной камеры и мюзикла – таких смесей я никогда раньше не видел. И это замечательно, потому что никто другой даже приблизительно не идет в этом направлении.

– Как Триер повлиял на других режиссеров?

– Главным образом «Догмой», она на многих произвела большое впечатление. Но вообще мне кажется, что он слишком своеобразный для того, чтобы ему подражали. Никто, кроме Ларса фон Триера, не может снять триеровский фильм.

– То есть, сколько бы новых слов он ни изобрел, он по-прежнему единственный, кто говорит на этом языке?

– Боюсь, что да, – смеется профессор. – Но все равно, его пример одновременно бросает вызов и вдохновляет. В наше коммерческое время, когда единственное, что важно, это заработать как можно больше денег, он, конечно, исключение, даже среди режиссеров художественных фильмов. В США большинство махнули бы рукой на «Идиотов», потому что это шок ради шока, провокация ради провокации, но мне нравится, когда меня провоцируют и удивляют. В этом фильме он подрывает все представления о социальных правилах игры и заставляет взглянуть на них совершенно по-новому. По-моему, это очень здорово, никто в мире ничего похожего не делает. Идея совершенно бесстыдная, конечно, заставить здоровых людей играть инвалидов, но я подумал: «Господи боже! Этот парень – гений».

Гений сидит, откинувшись на высокую спинку своего рабочего кресла и следит за тем, как я вешаю пиджак и снимаю ботинки. Я говорю ему, что мы должны найти фотографию для обложки.

– Ты же не знаешь даже пока, о чем должна быть книга.

– Книга о тебе, твоей жизни, твоих фильмах и точках, в которых эти три темы пересекаются, – отвечаю я и добавляю, немного неуверенно, что у меня появилась идея о том, как книга может называться.

– Да? И как?

– «Гений».

– Ага. Ну ради бога. Гений. Это слово, знаешь, обычно входит в словарный запас после прочтения комиксов про Дональда Дака. Потому что, – смеется он, – это вроде как единственное место, где о таких вещах действительно говорят. Ладно, мне в туалет надо.

– Так что ты все-таки думаешь о названии? – спрашиваю я, когда он возвращается к своему креслу.

– «Гений»? – переспрашивает он. – Эм… Не знаю, разбирайся с этим сам. Я не могу ничего об этом думать, черт побери!

– Ты думал о том, гений ты или нет?

– Смысл моей карьеры изначально был в том, чтобы стать гением. То есть это было частью мифотворчества, но я думаю, что так у многих, кто считает себя гениями. Можно выбрать роль идиота или шута, можно выбрать роль гения. И если выбрать роль гения, приходится очень стараться, потому что… – говорит он и начинает смеяться, – потому что роли идиота гораздо проще соответствовать.

– И ты решил поставить на гения?

– Ну сказал же, что да, – раздраженно отвечает он. – Поставить на гения – все равно что поставить на зеро. Это значит, что ставки высоки. Ну и я сделал это немного иронично, чтобы мне не пришлось слишком уж больно падать, если бы все вдруг пошло наперекосяк, как оно, может быть, и пошло . Но… гений? Для меня это именно что слово из комиксов о Дональде Даке, – говорит он и поднимает взгляд. – Винт Разболтайло – вот был гений! – восклицает он. – Кто он, кстати, в смысле, что за животное? Журавль?

– Ты не помнишь, когда ты понял, что будешь ставить на зеро?

– Ну-а-а… Наверное, в какой-то момент я решил, что я таки гений и что в моем случае может иметь смысл ставить на зеро. Это в том случае, если мы предполагаем, – смеется он, – что описание моей должности заключается в слове «гений». Или же я не исключал, что рано или поздно могу им стать . Во время пробных прыжков оказалось, что я вполне верю, что смогу перепрыгнуть, так что перекладина просто осталась лежать. И да, я не отрицаю, что все фильмы, которые я сделал, сняты с тем прицелом, чтобы стать шедеврами. Даже «Директор всего», несмотря на то что его посмотрели два человека.

По кабинету распространяется определенное смущение. Режиссер смущен, потому что не очень понимает, как об этом говорить. Я сам смущен, потому что мне, с одной стороны, не нравится то смущение, в которое я его погрузил, но с другой стороны, мне не хочется дать ему выскользнуть.

– Андерсен говорил о себе как о гении. – Режиссер находит подсказку и сбегает в область общих знаний, спасая нас тем самым от воцарившейся тишины. – Так что не исключено, что только ложная скромность приводит к тому, что гениев на земле так мало. Представь, что было бы, если бы все считали себя гениями. Может быть, качество всего на свете тогда бы резко возросло.

Да, да, думаю я про себя. Андерсен ведь тоже решил, что он гений, еще до того, как отправиться из Оденсе в Копенгаген, чтобы убрать последнее маленькое препятствие на своем пути и, снискав расположение буржуазии и заручившись поддержкой состоятельных людей, развернуть наконец свой гений перед лицом всего мира. И если у него и были какие-то сомнения, они касались исключительно того, в какой именно области ему стоит разворачиваться свою гениальность: в танцах, актерской игре или поэзии.

– Слушай, может быть, нам называть вещи своими именами: ты всегда исходил из того, что ты гений.

Он смеется, так что я и сам начинаю смеяться.

– Моими образцами для подражания были Кубрик и Дрейер, а они каждый раз, делая что-то новое, устанавливали определенный стандарт. Но делать это гораздо проще, когда между фильмами проходит десять лет, а не полтора года, как у меня. Тогда немного тяжелее совершать, – говорит он, смеясь, – гениальные шаги.

Не все свои гениальные шаги Триер считает одинаково твердыми. Когда я спрашиваю у него о любимом собственном фильме, первым он называет «Догвилль».

– Он мне нравится, – тихо говорит Триер. – Мне кажется, он хорошо закручен в плане кинопроизводства. «Идиоты» – гораздо более запутанный и не такой уж изящный фильм, но он мне тоже нравится. «Рассекая волны» я много лет не пересматривал. На фильмы, снятые до того, я смотрю сейчас немного отстраненно. «Элемент преступления», как мне сейчас кажется, был ничего такой. «Эпидемия» – это очень короткий фильм, а «Европа» мне кажется скучноватой, в ней слишком много изобретательности.