Нильс Торсен - Меланхолия гения. Ларс фон Триер. Жизнь, фильмы, фобии

– То есть вы нашли в Ларсе что-то от того самого ветеринара?

– Да, можно и так сказать. Мы оба были настроены на то, чтобы вить гнездо. И он был ужасно милым. Ларс на самом деле сумасшедший мещанин: ему бы сад вскопать да обнести забором. Все должно быть в порядке, все должно быть сделано добротно.

Однажды, когда Сесилиа вернулась домой в свою квартиру, она увидела, что Ларс перевез туда свой телевизор.

– Я подумала, что это как-то немного… – говорит она. – Но тогда я в него влюбилась. А он начал красить стены и вообще приводить квартиру в порядок. Все должно было быть как следует, – смеется она.

Например, Триер объявил войну плитке в ванной комнате, выкладывая ее по ватерпасу. Он сражался с ней снова и снова, пока не понял, что дом перекошен, так что всю плитку пришлось снять и начать все сначала.

– Я очень его ценила, особенно за ум, чувство юмора и страсть к порядку, – говорит Сесилиа Хольбек Триер.

– В чем именно выражалась его страсть к порядку?

– Он всегда держит обещания и выполняет все, что наметил. В социальном отношении его, конечно, не назовешь особым приверженцем порядка, потому что он просто не может не оскорблять людей. Он страдает синдромом Туретта в какой-то мягкой форме, – смеется она. – Та граница, которая обычно существует между эго и сверх-эго, у него очень размыта. В деле написания сценариев это его большое преимущество, но во всем остальном это его проклятие.

Зато Сесилиа никогда не нервничала, отдавая дочерей отцу на выходные после развода.

– Потому что я знала, что каждый раз, когда они садятся в машину, их пристегивают двадцатью семью ремнями. Прежде чем утонуть в Мелле, им придется преодолеть бесчисленные спасательные жилеты, изгороди, заборы и колючую проволоку. В этом отношении его фобии нервной матери только на руку.

Действительность позволяет себе такие сценарные вольности, на которые никогда не отважилась бы хорошая литература. Когда Ларс и Сесилиа пришли познакомиться с ее дядей, оказалось, что мать Сесилии родилась и выросла в том самом доме на Исландсвай, в котором позднее прошло детство фон Триера и где потом жила и рожала своих детей сама Сесилиа.

Сесилиа вспоминает, что мать Ларса поначалу относилась к ней без особой восторженности.

– И я не знаю, изменилось ли ее отношение когда-нибудь, да и могло ли оно измениться в принципе, потому что она слишком сильно любила Ларса. Он был ее идеальным сыном, он должен был оправдать столько разных ожиданий. Он, наверное, был тем сыном, на которого она делала ставку. И мне кажется, что они были очень похожи.

– Была ли она довольна результатом, как по-вашему?

– Нет, я думаю, что особенно «Элемент преступления» ее очень расстроил, потому что в нем Триер смотрел на время после войны совсем иначе, чем она. Будучи борцом за свободу, она не могла не воспринимать эти его взгляды как настоящее идеалистическое предательство.

Сесилиа помнит Ингер Хест «умной, интересной и критически настроенной» дамой. За обеденным столом велись споры обо всем на свете, и Ларс с матерью часто занимали прямо противоположные позиции. Не нужно было никаких глобальных вопросов, чтобы разгорелся жаркий спор, по семейной традиции им вполне хватало мелочей: нужно ли использовать цепи скольжения на машине и как правильно резать салат айсберг?

– Она была очень последовательна во всех своих убеждениях, я помню, что она не пришла в церковь на крестины нашей дочери Агнес, потому что считала себя противницей обряда крещения, – говорит Сесилиа Хольбек Триер – и запинается ненадолго, когда я спрашиваю, каково было быть замужем за Ларсом фон Триером. – Нелегко, – отвечает она наконец. – Когда он писал, он становился ужасно экстравертным. Я должна была прочитывать каждое им написанное предложение, выслушивать каждую новую идею и выражать свое мнение по этому поводу. Иногда я чувствовала себя совершенно выжатой из-за его высокой потребности во внимании. То есть это выглядело так: «Я тут написал кое-что, вот послушай». И так без конца. Когда же он заканчивал писать, его всегда начинала мучить головная боль. Зато он много времени проводил дома…

Рабочие привычки самой Сесилии, по ее словам, прямо противоположны:

– Я закрываю дверь в свой кабинет, чтобы меня никто не трогал. Но я помню одно – и я уже тогда это очень ценила, – он никогда не бывал в депрессии во время работы. Тогда он мог выпутаться из любой ситуации. Ларс рано вставал и был в отличном настроении, что, надо признать, порой раздражало, потому что раз уж он встал, то и всем остальным тоже надо было вставать.

Ларс фон Триер очень хотел обрести веру. В 1985 году он начал изучать католицизм у монаха-бенедиктинца Ансгара в монастыре в Херсхольме, и в апреле 1989 года его крестили. В детстве он не верил в Бога, и сам объясняет свой переход в католичество тем, что Сесилиа была воспитана в католической вере, так что он воспринял это как знак.

– Я надеялся на Бога – но не верил. Однако вера многое делает проще, потому что как будто оснащает тебя туннельным зрением. Так что я подумал: пора взяться за дело всерьез, я должен креститься. Тогда я наверняка почувствую, как на меня снисходит дух святой.

Отец Ансгар очень хотел успеть окрестить Триера до приезда Папы Римского в Данию в июне 1989 года, хотя сам Ларс не считал, что это так уж к спеху.

– Мне не так уж важно успеть до Пасхи, – сказал он.

– Троицы! – поправил его Ансгар.

Первая жена Ларса фон Триера, Сесилиа Хольбек Триер, была воспитана в католической вере, что Триер счел знаком свыше и крестился сам. И хотя он с трудом отличал Пасху от Троицы, это не мешало ему ревностно экзаменовать ее на знание библейских текстов.

– Надо, конечно, признать, что я считал это проявлением Божественной коррупции. По-хорошему его должен был бы отпугнуть тот факт, что я не различаю Пасху и Троицу.

Католицизм казался Ларсу фон Триеру более здоровой религией, чем протестантизм. Особенно ему по душе ритуал исповеди: он напоминает ему психоанализ, и вообще, как он говорит, «для твоего ментального здоровья полезно признаться в том, что ты убил дочку соседа, потому что признание значит, что ты уже на пути к выздоровлению».

Ему нравилось и то, что католицизм настолько буквален, что все нужно понимать прямо, а не символически. Когда в католической церкви зажжена красная лампа, в ней присутствует Святой Дух, и никак иначе. Папа стоит ближе к Богу, чем остальные люди, и никак иначе. Особенно ему нравились католические святые: они обеспечивали своего рода пантеизм и тем самым свободу выбора.