Лидия Осипова - Дневник коллаборантки

Что-то он нам принесет, этот самый 42-й? По поводу столь необычного и радостного события всю ночь была стрельба. Но без артиллерии. По-видимому, и те и другие только забавлялись. В городе одна забава кончилась трагически. Немцы были у своих кралечек. Офицеры. Напились и начали издеваться над девушками. Те защищались и во время драки упал светильник и дом загорелся. Девушки бросились бежать, а офицеры стали за ними охотиться, как за кроликами. Трех убили, а одну ранили. Убили, чтобы девушки не рассказали обо всем происшедшем. Раненую на утро подобрали и отвезли в госпиталь. Начало года будто не предвещает ничего хорошего.

Опять началась работа в бане. Господи, когда же кончатся эти ужасы. Немец-конвоир хотел избить палкой умирающего военнопленного. Банщицы накинулись на конвоира и чуть его самого не убили. И это — голодные, запуганные женщины. Я была внизу в своей камере и, слава Богу, ничего этого не видела.

Комендант хотел было отправить раненую на Новый год девушку «в тыл». У нас теперь очень боятся этого слова. У некоторых врачей нашлось мужество не позволить этого. Пригрозили, что донесут высшему командованию о причинах ранения. А немцы боятся публичности и все гадости стараются делать под шумок. Пока удалось отстоять. А там, может быть, комендант переменится. Они меняются по нескольку на месяц. Конечно, это война, фронт и прочее, но от потомков Шиллера и Гёте ожидалось бы что-то другое. Между прочим, есть вещи, творимые этими самыми европейцами, которых русское население им никак не прощает и особенно мужики. Например: немцам ничего не стоит во время еды, сидя за столом, [испортить] напортить воздух. Об этом нам рассказывал со страшным возмущением один крестьянин. Он просто слов не находил, чтобы выразить свое презрение и негодование. И это естественно. Русский мужик привык к тому, что еда — акт почти ритуальный. За столом должно быть полное благообразие. В старых крестьянских семьях даже смеяться за едой считается грехом. А тут такое безобразное поведение. И еще то, что немцы не стесняются отправлять свои естественные надобности при женщинах. Как ни изуродованы русские люди советской властью, они пронесли сквозь всё страстную тягу к благообразию. И то, что немцы так гнусно ведут себя, причиняет русскому народу еще одну жестокую травму. Он не может поверить, что народ-безобразник может быть народом-освободителем. У нас привыкли думать, что если большевики кого-то ругают, то тут-то и есть источник всяческого добра и правды. А выходит что-то не то. Эта самая Европа поворачивается к нам не тем боком. Среди военнопленных уже ходит частушка: «Распрекрасная Европа, Морды нету, одна …»

Поселили к нам во двор какого-то инженера с немецкой фамилией, которую я никак не могу упомнить. Семья у него — жена и мать. Повадились эти дамы таскать из запертого чулана наши книги и ноты, а также дрова и уголь из нашего сарая. Поругались. Тогда он донес на нас, что мы спекулируем золотом. А дело было так. У М.Ф. имелось две лепешечки для зубных коронок. Одна в полпятерки, а другая в полдесятки. Эти золотые кружочки продавались в пробирной палате. Мы спросили у жены этого инженера, не знают ли они немцев, охотников за золотом. И вот как-то после запретного часа вечером приходит он к нам с громадным немцем. Спрашивает, торгуем ли мы золотом. Мы обрадовались, потому что наше пропитание кончилось.

— Покажите, что у вас есть. — М.Ф. несет ему эти кружочки.

— А еще что? — Я показываю ему мою камею. В ней золота — только ободочек. Не заинтересовался.

— А еще?

— Больше нет ничего. — Пожал плечами и как-то странно посмотрел на инженера.

— Что вы хотите? — А мы не знаем. Мы никогда этим делом не занимались. Хлеба, сладкого и табаку. А сколько — мы не знаем.

Взял он наши кружочки к себе в кошелек, попрощался, и они ушли. Мы только вздохнули. Даже не знаем его чина, так как он был без погон. Вот тебе и продали! А так надеялись к Рождеству что-нибудь получить.

Вчера у нас ночевали Ивановы-Разумники. Мы не спали всю ночь и просидели у прелестной ёлочки. И даже со свечками, которые доставали общими усилиями. Взяли из столовой наши четыре обеда — суп с капустными зелеными листьями. Гадость преестественная. Испекли из остатков поваровой муки по лепешке, величиной с чайное блюдечко. У М.Ф. нашелся мак, и мы посыпали маком, как и полагается в сочельник. Был чай с сахаром, по капельке маргарина. Суп ели с хлебом, и было ощущение почти сытости. Под ложечкой почти не сосало. Разумник Васильевич и Коля были на высоте. Рассказы, стихи, шутки. Пели колядки. На несколько часов удалось эабыть окружающее. Забыть голод, нищету и безнадежность. Разумник Васильевич пригласил нас на будущий пир. У него в Ленинграде хранится бутылка коньяку, подаренная ему при крещении его крестным отцом. Когда ее дарили, ей было уже пятьдесят лет. Теперь Разумнику Васильевичу 63 года. В этом году бутылке 113 лет. Мы приглашены ее распить, когда кончится война и большевики. Более достойного дня для такой выпивки он не может себе представить. Мы поклялись все собраться в Ленинграде, или как он там будет называться, в первое же Рождество после падения большевиков и выпить этот коньяк. Только что мы все торжественно принесли клятву, как какой-то шальной снаряд пробил дырку в стене нашей квартиры со стороны улицы. Некое «мементо мори». Вылетели все стекла. Мы заткнули окна тряпками и матрацами и сделали вид, что ничего не случилось. Сегодня нельзя замечать войну, и никто из нас вслух не вспоминал близких. Нельзя. Но я уверена, что каждый вспомнил и немного поплакал в душе.

Опять приходил немец, который «купил» у нас золотые лепешки. Мы его окрестили «крошка», так как ничего более громадного на двух ногах мы не видели. Пришел, как ни в чем не бывало, и вытряхнул из портфеля один хлеб, пачку табаку, две горсти конфет и полпачки маргарину. Спрашивает: довольно? Может и довольно, говорим мы, мы не знаем. А вы, говорит, подумайте. Да и думать нечего. А сами молим Бога, скорей бы ушел, чтобы начать хлеб есть. Столовая закрыта на праздники, и мы сегодня ничего не ели. Сидит, подлый, и культурные разговоры разговаривает. Наконец, вымелся. Хлеб с маргарином съели в тот же день, только по маленькому кусочку на завтра оставили. И какие эти хлебцы маленькие! Теперь я понимаю древних, которые говорили: счастье внутри нас. Как положишь в живот побольше и повкуснее, так и счастлив. Только это и есть подлинное и реальное счастье. Все прочее — выдумки.

Баню поставили в ремонт. Кончились наши страдания хоть на время. А главное, кончились страдания пленных, которых возили больных и умирающих в баню и на фиктивную дезинфекцию. А обратно отвозили по морозу в мокром обмундировании. А дезинфекция была абсолютно фиктивная, потому что все продезинфецированное белье и обмундирование сваливается на тот же пол, на котором пленные раздевались и на который напустили бесконечное множество вшей. Сколько я ни говорила об этом Бедновой, ничего, кроме грубостей, от нее не получила. Пробовала один раз сказать доктору Коровину, нашему санитарному врачу, но, конечно, кроме неприятностей из этого ничего не вышло. Да и камера моя очень слабая и дезинфецировать нужно не менее двух часов, а не 40 минут, как теперь приказано. Об этом тоже докладывалось и тоже без толку.