Лидия Осипова - Дневник коллаборантки

Баня поломалась и стала на ремонт. Говорят, что теперь-то уж наверное мы будем обслуживать немцев. Беднова в восторге. У нас заболели сыпным тифом две банщицы и один истопник. Вероятно, дойдет очередь и до нас. Конечно, не перенесем. При нашей истощенности — это верный конец.

Вчера мы прибирали и вылизывали баню после ремонта. М.Ф. только что отошла в угол и стала мыть дверь, как снаряд попал на чердак, и ее всю засыпало известкой с потолка. Немного ушибло куском штукатурки. Невозможно ей, бедняжке, отмыть волосы от известки, так как нет ни кусочка и никакого мыла. Я украла всю соду из аптечки, пока Беднова флиртовала с немецким полицаем, пришедшим узнать, какие разрушения причинил снаряд. М.Ф. кое-как отмыли содой.

Начали работать с немцами. Это было бы совсем не трудно после военнопленных, если бы Беднова не пыталась устроить для немцев из бани публичный дом. Хорошо, что я сижу почти всё время в своей камере и не вижу всех безобразий. Иногда мне ее просто жалко становится, но чаще противно. И этот подхалимаж перед всяким немцем, только потому, что он — немец.

Вчера к нам назначили переводчика. Человек, изголодавшийся до предела. Получил он свой паёк переводчика, который значительно больше нашего. Сидит, всё время жуёт и шепчет: «я хочу кушать, я хочу кушать…» Без конца. Невозможно его оторвать ни на минуту от его хлеба. Разговариваем сами, как умеем, с немцами. Я потребовала от Бедновой, чтобы она его убрала куда-нибудь подальше от немецких глаз, потому что солдаты над ним издеваются, а он ничего не видит, только мажет ломти хлеба маргарином или кунстхонигом, жует и бормочет. Он, конечно, умрет, так как уже съел два хлеба из четырех, причитающихся ему в неделю, и хочет приняться за третий. Спрятали его к истопникам.

Ночью переводчик умер от заворота кишок.

Скоро пасха. Совершенно невозможно представить себе что-нибудь более печальное. Голодаем уже по-настоящему.Пайки растягиваем на 4 дня, остальные дни не едим буквально ничего.

Страстной Четверг. Ни в церковь, ни свечки.

Пасха. С утра не было ни крошки хлеба и вообще ничего…Коля очень плох. Мне тоже что-то очень нездоровится. Грипп, вероятно. Все же мы с М.Ф. надели все свои лучшие тряпички и пошли в церковь.

Мороз около 20 градусов. Служба была днем, в 10 часов утра. Кое-кто святил «куличи». Что это было за жалкое зрелище! И ни одного яйца. После того как мы пришли домой, Коля с М.Ф. пошли за пайками. Управа даже не добилась (да и не добивалась) того, чтобы паек выдали в субботу, а не в Светлое Воскресение. Вчера я встретила помощника городского головы, который тащил на плечах мешок муки из СД, и спросила его, нельзя ли получить паёк в субботу. Он грубо заявил, что ничего нельзя поделать. А муку-то он получил за «помощь, оказанную русскому населению». Вот тебе и доцент! Интеллигент! Коммунист! Наши ушли за пайком, а я легла, потому что почувствовала себя совсем плохо. Знобит. Пришел Клопфен, которому мы дали променять наше последнее сокровище — палехский ларчик. Принес хлеб и маргарин. Мне до крика хотелось начать есть, а он все не уходил и не уходил. Наконец ушел, и я отрезала кусочек хлеба, но, к моему изумлению, есть не могла.

Противно. Растопила печку и сварила им хлебный суп с маргарином. Как они были рады, когда нашли уже готовую еду. Мне, слава Богу, совершенно не хочется есть. Чтобы не пугать Колю, я немного похлебала супу. Но было очень противно. По-видимому, я в самом деле больна. Хорошо, что по случаю Пасхи можно лежать и не вставать до среды. Температура 39,6.

Вызвали врача. У меня тиф. Завтра повезут в больницу.

Вчера я вышла из больницы. И сегодня уже была на работе. Но работать не могла и пролежала всё время в предбаннике на диване. Боюсь, что снимут с пайка, а есть хочется до безумия.

[28.04.42] Дали мне отпуск с сохранением пайка. На месяц. Писать еще очень трудно, но я должна записать всё, что для меня сделал Коля за время моей болезни. Как хорошо, что весна и солнышко! И я сижу во дворе целый день и греюсь. Только есть очень хочется. Коля ходил ко мне каждый день под окошко, так как к нам никого не пускали. Какой он был там несчастный, нельзя рассказать. Первые две недели я могла только приподниматься на постели и кивнуть головой. Без сознания была только сутки. Но страшная слабость, и апатия, боли в ногах, и мои старые невралгические боли были столь невыносимы, что я вспоминаю это время с ужасом и отвращением. После кризиса остались только страшная слабость и голод. И голодный психоз. Ни о чем другом я не могла ни думать, ни говорить. И писала страшные записки Коле. И он, несчастный, отрывая от своего пайка, т.к. М.Ф. немедленно отделилась со своим пайком, приносил мне по три раза в день болтушку или что-либо другое, что ему удавалось достать. Один раз принес суп из кошки, раза два приносил жареных воробьев. Они ничего не имеют, кроме косточек, и очень горькие. Настоящая дичь. Мой паёк, конечно, у меня отобрали в больницу, как у всех больных, и получали мы из него едва ли половину. Остальное крали. Проживу я еще тысячу лет, никогда не забуду этой страшной, сгорбленной фигуры под окном. И его улыбки. Стоит под окном с горшочком болтушки и улыбается. Ничего не подчеркивало мне так безумия мира, в котором мы живем, как эта его улыбка. Но мой психоз затмевал весь мир. Если Коля приходил на несколько минут позже того срока, какой мне казался пределом ожидания, я впадала в ярость и писала ему гнуснейшие записки. — И рад-то он от меня избавиться, и хочет, чтобы я умерла, и прочие гадости. Так было всю первую неделю после кризиса. Теперь мне стыдно вспомнить. Сердце разрывается. И он всё это кротко выносил и продолжал свои ежедневные путешествия. Как-то им удалось, каким-то образом, достать три яйца, и одно из них они мне принесли. Все сестры и врачи сбежались смотреть на настоящее яйцо. А я, разбив его, горько плакала, так как оно оказалось всмятку. Я была уверена, что оно крутое, и сладострастно мечтала, как я его разделю пополам и одну половинку съем сейчас же, а другую завтра утром с кусочком хлеба, какой нам полагается три раз в день. И вдруг — смятка! Это было настоящее горе для меня, и мне сейчас не смешно и не стыдно. Те мучения голодом, какие мы все перенесли после тифа, не поддаются никакому описанию. Нужно самому пережить что-либо подобное, чтобы понять. А мое бедное чучелко тоже было вконец расстроено. Наконец, меня выписали. И я дома, и не умерла, и получаю свой паек, и я с ним опять, и появилась молодая крапива. Нельзя описать то удовлетворение, какое вы получаете, поев болтушки с крапивой. Сытно и очень вкусно. Скоро появится лебеда, и ее можно прибавлять в муку и делать лепешки. Все-таки мы зиму выдержали. Может быть, выдержим и дальше. В городе осталось около двух с половиной тысяч человек. Остальные вымерли.