Лидия Осипова - Дневник коллаборантки

А как приятно, наконец, написать такое! Правда, это еще кукиш в кармане, но не будь войны, я бы никогда не посмела этот кукиш показать. А сейчас необычайно острое ощущение, что все идет под занавес. Да и у «бдителей» сильно трясутся поджилки и бдительность сильно потускнела.

Сегодня милиция раздавала бесплатно соль населению. С каким удовольствием это делалось. Все молчали, но было совершенно ясно, что все, в том числе и милиционеры радуются. Милиционеры, в конце концов, тоже население. И никакой толкотни не было. Добровольцы помогали насыпать мешочки, все проходило удивительно гладко и … при полном молчании. «Как в церкви», — сказал какой-то дядька. И, правда, было похоже. Вчера немцы сбросили листовки с предупреждением, что будут бомбить привокзальный район. Несмотря на все кары, которыми грозили за прочтение листовок, листовки всё же были прочтены [прочитаны]. Некоторые хотели уйти из домов. Но район был оцеплен милицией и не только никто не смел выселиться, но даже и за хлебом не пускали. Под угрозой пристрелить на месте. Посмотрим, будут ли бомбить этот район.

Бомбили и зверски! И бомбили, как обещали, только привокзальный район и вдоль железной дороги на Павловск. Да еще и наш около аэродрома, который бомбят всегда. У нас только двое легко раненых, а там, говорят, сотни. Ну, не сотни, но и десятка вполне достаточно. А ведь этих жертв можно было бы избежать…

К нам во двор заехали какие-то военные машины, спасаясь от артиллерийского обстрела, начавшегося сегодня с ночи. Публика просто места себе не находит. С одной стороны, от радости, что уже скоро немцы придут сюда, а с другой — от страха. Снаряды маленькие. Знатоки говорят, что обстрел производится большими танками. Стрельба довольно интенсивная, и снаряды густо ложатся по городу. И все же стрельба совсем не производит впечатления большого боя. Поэтому было странно слышать, как шофер одной машины с большим почтением повторял: «И где он, гад, столько снарядов берет. Жарит и жарит». Если это вызывает такую реакцию у военных, то что же будет, когда начнутся настоящие бои? Пожилой офицер, который был начальником отряда, разговаривал с нами с большим и заметным напряжением. Видно было, что он боялся, что мы начнем расспрашивать о положении на фронте или его комментировать. А чего уж там расспрашивать или комментировать, когда и так всё ясно. Скоро конец! На прощанье он нам посоветовал выбираться из нашего района куда-нибудь подальше. Сказал, что он самый опасный в случае боев за город. Пойдем в щель!

Вчера вечером переселились в щель, потому что стрельба очень заметно усилилась. Бежали под огнем. Добежали благополучно, если не считать порезанных подошв на башмаках, так как вся улица сплошь покрыта битым стеклом. М.Ф. оставлена в санатории «за коменданта». Коля зачислен к ней в дворники, иначе он не смог бы попасть в щель. Меня приняли, как старую служащую. И то одна баба подняла было хай: «Как строили, так их никого не видать было, а как спасаться, так они тут». Ее утихомирили…

Щель наша замечательная: сухая, чистая, с электричеством и уборными. Над головой три наката бревен с землей. Для себя строили! Чуть не забыла, а записать надо. Интересно: дня за два до нашего переселения сюда мы как-то пошли вечером к С. М. Задержались до темна. Началась стрельба, и они оставили нас ночевать у себя. У них живет писательница Н.Ф. Мы с нею просидели всю ночь и проговорили. Было уже всем ясно, что большевики кончаются. Она бегала всё время из своей комнаты на помойку соседнего двора с охапками красных томов Ленина.

Помойка — во дворе у гр. Толстого. Дом свой он передал для дома отдыха Союзу Писателей. Нет, даже не для дома отдыха, а для «Дома Творчества». Для разной писательской мелкоты, которая живет не в особняках, как сам Толстой, а по комнатам и коммунальным квартирам. Условия для «творчества» не совсем подходящие. Вот им и предоставляется право за плату в 400 руб. в месяц иметь «условия». Н.Ф. жила рядом с ними, в крошечной комнатушке, со своей дочкой. У Над. Вл. двое маленьких детей за стенками, собака, кошка, Марк, непрерывный поток различного люда. Гвалт в квартире перманентный. Но у нее не было 400 р., чтобы заплатить за «творческие условия». Завидовала она соседям и ненавидела их люто. И вот теперь со сладострастием она бросала в помойку этого «Дома творчества» компрометирующие красные тома. Правда, месть была платоническая, потому что все творцы давно разбежались. Судьба Н.Ф. очень интересна и характерна для многих наших женщин. Муж ее был редактором большой краевой газеты, т. е. значит, партийцем. Сама она была сотрудником этой газеты. Во время ежовщины мужа ее расстреляли, ее немедленно выгнали со службы и из ее прекрасной квартиры. С двумя сыновьями. Дочка жила в это время со своим отцом, первым мужем Н.Ф., в Ленинграде. Ей пришлось без документов бежать в деревню к матери и там как-то спасаться. После того, как стали расстреливать тех, кто расстрелял ее мужа, ей позволили вернуться к жизни и ехать, куда она хочет. Она выбрала Ленинград и приехала к мужу с дочкой. Но по какой-то странной случайности стала жить не с ним, а с его братом, и дочка называет обоих, и отца и дядю: «папа». Здравомыслящему человеку все это понять не так-то легко, но партийная этика породила много таких уродливостей.

Н.Ф. написала какую-то колхозную пьесу и получила за нее премию в 10000 р. Ждала она этих денег страстно, потому что живет она теперь совершенно по-нищенски. Ни белья, ни платья, ни посуды. И вот началась война, и из банка выдают только по 200 р. в месяц. Во-первых, ничего на эти деньги сделать нельзя, а во-вторых — банки поразбежались. Вот и еще раз подтвердилось наше правило — не верь советской власти. Никогда и ни копейки не держи в банке.

Таская на помойку сочинения величайшего гения, Н.Ф. забегала к нам перекурить и поговорить. Жаловалась на свою судьбу и… на советскую власть. Значит, дела этой самой власти очень неважные: Н.Ф. не из тех, кто поддается эмоциям. Не такое она получила воспитание, сначала на вершинах партийной лестницы, а потом на ее низах. Все эти переживания в духе «солнечной конституции» сделали ее абсолютно циничной, не верящей ни в коммунистический чох, ни в идеалистический сон. Забавно ее наблюдать. Немцев-то ей, конечно, есть [уж] чего опасаться: жена трех евреев, дочка полуеврейка. У самой рыльце в коммунистическом пушку…

Сегодня наша замечательная газета уже не вышла. Еды всё меньше. Питаемся исключительно картошкой, за которой бегаем на огороды в перерывах между стрельбой. Варим ее в подвалах санатория. Стрельба всё ближе и чаше и, пока картошку сваришь, сто раз из тебя душа выскочит. М.Ф. и Николай ведут себя так, как будто бы это не стрельба снарядами по их головам, а веселый фейерверк. Самые странные наши переживания теперь — ночные пожары. Обычно, пожар — это много людей и шуму. Теперь же абсолютная тишина и только треск пламени, еще больше подчеркивающий тишину. Населению с наступлением темноты запрещено покидать жилища под страхом пристрела на месте. Дежурят уже теперь не милиционеры, а военные патрули. Говорят, что эта мера вызвана тем, что в привокзальном районе нашли двух зарезанных милиционеров.