Ромен Роллан - Жизнь Микеланджело

Горе мне, уставшему от слишком долгого ожидания, горе мне, слишком поздно достигшему того, чего желал. А теперь помни: великодушное и гордое сердце прощает и отвечает обидчику любовью.

Он жил в Мачел-да-Корви, на форуме Траяна. Там у него был дом с садиком, где жили, кроме него, слуга, [361]служанка, а также его куры и кошки. С прислугой ему не везло. «Все были неряшливы и нечистоплотны», по утверждению Вазари. Микеланджело рассчитывал одних, нанимал других и все равно горько жаловался. [362]

Неприятностей у него с ними было не меньше, чем у Бетховена, и в его «Заметках», так же как и в «Разговорных тетрадях» Бетховена, сохранился след этих домашних дрязг. «Ее не надо было и на порог пускать!» – пишет он в 1560 г., рассчитав служанку Джироламу.

Спальня у него была темная, как могила, [363]«и пауки прилежно там трудились, разматывая пряжу с веретенец». [364]На площадке лестницы Микеланджело написал смерть, несущую на плечах гроб. [365]

Жил он как бедняк, почти ничего не ел [366]и, «страдая бессонницей, часто по ночам вставал работать. Он надевал на голову картонный шлем со свечой, который сам себе смастерил, чтобы свет падал на работу, а руки были свободны». [367]

Чем старше он становился, тем больше отгораживался от внешнего мира. Работать по ночам, когда весь Рим погружался в сон, стало для него потребностью. Тишина была для него благодеянием, ночь – подругой:

О ночь – темная, но благословенная пора, когда всякий труд завершается отдыхом; у того, кто превозносит тебя, – глубокий ум в зоркий глаз, и тот, кто чтит тебя, судит справедливо. Ножницами своими ты обрезаешь нить усталой мысли, погружая ее в прохладную тень и покой, и часто в сновидениях ты уносишь меня из этого мира в тот, другой мир, куда я надеюсь уйти. О тень смерти, кладущая предел страданиям души и сердца, целительница несчастных, ты возвращаешь здоровье немощной плоти, осушаешь слезы, снимаешь с нас бремя усталости и очищаешь сердце добрых от скверны ненависти и отвращения. [368]

Вазари однажды ночью навестил одинокого старика в его пустынном доме и застал его погруженным в невеселые думы наедине с трагической своей «Пиета».

«Услышав стук, Микеланджело встал, взял подсвечник и пошел к дверям. Вазари пожелал посмотреть скульптуру, но Микеланджело нарочно уронил свечу, которая сразу погасла, и Вазари в темноте ничего не мог увидеть. Пока Урбино ходил за другой свечой, мастер, повернувшись к Вазари, сказал: «Я так стар, что смерть часто уже хватает меня за шиворот и тащит за собой. Как-нибудь я упаду, словно вот эта свеча, и во мне тоже погаснет огонь жизни».

Мысль о смерти не покидала Микеланджело, мрачные соблазны ее с каждым днем все больше его привлекали.

«Нет во мне ни одной мысли, которая бы не была отмечена резцом смерти», – пишет он Вазари. [369]

Она представляется ему теперь единственным благом:

Когда я вспоминаю свое прошлое, а оно возникает передо мною ежечасно, я понимаю, о лживый мир, заблуждения и ошибки рода человеческого. Тот, кто сдается на твои льстивые уговоры и вкушает от твоих суетных радостей, готовит себе тяжкое разочарование. Кто испытал это, знает, сколь часто ты сулишь покой и счастье, которых на земле нет и быть не может. Поэтому обделены те, что долго заживаются на свете, а тот, чей путь жизни короче, легче достигает царствия небесного… [370]

Пройдя долгой чредою лет к последнему своему часу, слишком поздно узнал я, о мир, цену твоим радостям. Ты сулишь покой, которого у тебя нет; ты сулишь отдых, которому наступает конец еще до рождения… Я говорю и знаю по опыту: лишь тот отмечен господней милостью, кто умирает, едва родившись. [371]

Микеланджело сурово порицал племянника Лионардо за то, что тот вздумал праздновать рождение сына:

«Эта пышность мне не нравится. Непозволительно смеяться, когда весь мир стонет. Устраивать такое торжество только ради того, что кто-то появился на свет, по меньшей мере смешно. Радоваться можно и должно, когда умирает человек, достойно проживший свою жизнь». [372]

И когда на следующий год Лионардо потерял сына, которому было всего несколько недель, Микеланджело его поздравил.

Природа, которою он до сих пор пренебрегал, [373]отвлекаемый жгучими страстями и строгой одухотворенностью своего гения, стала ему в последние годы жизни великим утешением. В сентябре 1556 г., бежав из Рима, которому угрожали испанские войска герцога Альбы, он попадает в Сполетто и проводит там более месяца среди дубрав и оливковых рощ, всеми чувствами вбирая в себя безмятежное великолепие осени. В конце октября вызванный в Рим, он с большим сожалением покинул эти места. «Душа моя осталась там, – пишет он Вазари; – потому что только в лесах можно обрести мир».

И, вернувшись в Рим, восьмидесятидвухлетний старик пишет прекрасное стихотворение, где воспевает природу и сельскую жизнь, противопоставляя ее обману и лжи городов. Это было его последнее поэтическое произведение, а дышит оно юношеской свежестью. [375]

Однако в природе, как и в искусстве и в любви, он искал бога, к которому с каждым днем приближался все больше. Он всегда был верующим. Знал цену священникам и монахам, святошам и ханжам и при случае жестоко их высмеивал, [376]но в своей вере, по-видимому, ни разу не усомнился. Когда болели и умирали отец и братья, он прежде всего осведомлялся, приобщились ли они святых таинств. [377]Он верил в чудодейственную силу молитвы, в то, что она «помогает лучше всяких лекарств», [378]верил, что молитвам он обязан всем хорошим, что с ним случилось, что это они отвращают от него все дурное. В своем почти отшельническом существовании он даже доходил до припадков религиозного экстаза. Сохранилось описание одного из таких случаев – рассказ современника: герой Систины один в своем саду в Риме молится ночью, обращая к звездному небу горестный и восторженный взгляд. [379]

Неправильно мнение, [380]будто верующий Микеланджело был равнодушен к культу святых и мадонны. Более чем странно изображать протестантом человека, посвятившего последние двадцать лет своей жизни постройке храма апостолу Петру и до самой смерти работавшего над статуей этого святого. Не следует также забывать, что художник неоднократно собирался в дальние паломничества: в 1545 г. – в Сант-Яго-ди-Компостелла, в 1556 г. – в Лоретто, и состоял в братстве св. Иоанна. Но верно то, что, как всякий великий христианин, он жил во Христе и умер во Христе. [381]«Я живу бедняком во Христе», – писал он отцу еще в 1512 г., а умирая, просил, чтобы ему напомнили о страданиях Христовых. Со времени его дружбы с Витторией Колонна и особенно после ее смерти вера Микеланджело становится все более неистовой. Кисть его и резец служат теперь почти безраздельно прославлению страстей господних, [382]а поэзия погружается в бездну мистицизма. Он отрекается от искусства и ищет прибежища в широко раскрытых объятиях распятого Христа.