Ромен Роллан - Жизнь Микеланджело

Утверждают, что и это тоже подстроил Браманте. Он надеялся, что Микеланджело, который опять начал входить в милость, не справится и слава его померкнет. [98]Испытание и в самом деле было опасным для Микеланджело, ибо в том же 1508 г. его соперник Рафаэль весьма удачно приступил к росписи «Станцев» Ватикана. [99]Микеланджело всячески старался уклониться от этой чести; он понимал, чем грозит ему поручение папы, и даже предлагал вместо себя Рафаэля, говоря, что фресковая живопись не его дело и что он не надеется на успех. Но папа заупрямился, и пришлось уступить.

Браманте установил в Сикстинской капелле леса, и в помощь Микеланджело из Флоренции выписали художников, владевших техникой фрески. Но таков уж был удел Микеланджело – он умел работать только один. Он начал с того, что признал сооружение Браманте совершенно непригодным, а флорентийских художников встретил весьма недружелюбно и вскоре без всяких объяснений их выпроводил. «Однажды утром он велел сбить все, что они написали, заперся в капелле, не пустил их и даже у себя дома больше не показывался. Художники нашли, что шутка чересчур затянулась, и глубоко обиженные вернулись во Флоренцию». [100]

Микеланджело остался один с несколькими подмастерьями, [101]однако чем более умножались трудности, тем дерзостнее становились его замыслы: теперь он решил расписать не только плафон, как предполагалось вначале, но и стены капеллы.

Десятого мая 1508 г. он приступает к этой гигантской работе. Мрачные годы. Самые мрачные и самые величественные в жизни Микеланджело. Он становится легендарным Микеланджело, тем самым героем Систины, чей титанический образ навсегда останется запечатленным в памяти человечества.

Он жестоко страдал. Письма того времени свидетельствуют о каком-то исступленном неверии в себя, от которого не спасали никакие высокие замыслы:

«Я совершенно пал духом: вот уже год, как папа мне ничего не платит, и я не нахожу возможным ни о чем его просить, так как работа не настолько подвинулась, чтобы заслуживать вознаграждения. Причина этому – сложность самой работы, а также и то, что фреска не мое ремесло. Я только понапрасну трачу время. Да поможет мне господь!» [102]

Только он кончил «Потоп», как фреска начала покрываться плесенью, фигур почти нельзя было различить. Микеланджело отказался продолжать роспись. Но папа ничего и слышать не хотел, и художнику снова пришлось взяться за кисть.

Помимо усталости, помимо тревог, еще и родные докучали Микеланджело своими беззастенчивыми требованиями. Вся семья сидела у него на шее, злоупотребляла его добротой, старалась выжать последние соки из своего знаменитого родича. Отец вечно плакался, вечно сетовал на отсутствие денег. И Микеланджело, сам истерзанный и угнетенный, должен был еще утешать старика.

«Не волнуйтесь, бывают беды страшнее… Пока у меня хоть что-то есть, я не допущу, чтобы Вы терпели недостаток… Пусть даже у Вас отнимут все, – пока я жив, Вы ни в чем не будете нуждаться… Я предпочту быть последним бедняком и знать, что Вы живы, чем быть богачом и потерять Вас… Довольствуйтесь тем, что Вы сыты, и не огорчайтесь, что не окружены тем почетом, которым пользуются прочие; живите во Христе, как я живу здесь, – бедно и честно. Я очень несчастлив и не забочусь ни о жизни, ни о почестях, ни о чем мирском – я живу в тяжких трудах и постоянной тревоге. Вот уже пятнадцать лет, как я не знаю ни одной спокойной минуты; я всегда Вам помогал, а Вы никогда этого не ценили и не понимали. Господь да простит нам всем! А я и впредь готов, до конца дней своих, поступать так же, только бы хватило сил!» [103]

Все три брата безбожно злоупотребляли его великодушием. Они считали, что он обязан давать им деньги, обязан помочь им выбиться в люди; без зазрения совести растрачивали они небольшой капитал, который он скопил себе во Флоренции, приезжали я неделями гостили у него в Риме. Буонаррото и Джовансимоне уговорили художника купить им торговое предприятие, Джисмондо – землю в окрестностях Флоренции. И все это принималось без всякой благодарности, словно полагающееся по праву. Микеланджело понимал, что братья грабят его, но из гордости терпел. Однако милые братцы не ограничивались этим. Они беспутничали и в отсутствие Микеланджело дурно обращались с отцом. Тогда Микеланджело разражался в своих письмах неистовыми угрозами. Он распекал братьев, как испорченных мальчишек, которых надо учить плеткой. Он бы убил их!

«Джовансимоне, [104]

Говорят, что хороший человек становится лучше, когда ему делаешь добро, но если делаешь добро дурному, он становится только хуже. Вот уже много лет как я пытаюсь добрым словом и хорошим к тебе отношением вернуть тебя на путь истины, желая, чтобы ты жил в ладу с отцом и всеми нами. Но ты с каждым днем становишься все несносней… Многое мог бы я тебе сказать, да не хочется тратить слов попусту. Чтобы раз и навсегда покончить с этим, запомни твердо: у тебя ничего своего нет; я тебя кормлю и одеваю, как это велит господь, потому что считал тебя своим братом наравне с другими. Но теперь я вижу, что ты не брат мне, иначе ты не стал бы угрожать отцу. Ты ничем не лучше скотины, и как со скотом я и буду обращаться с тобой. Знай, кто видит, что отцу его угрожают или дурно обращаются с ним, тот обязан защищать его собственной грудью… Но хватит об этом!.. Повторяю, у тебя ничего своего нет, и если до меня дойдет еще хоть одна жалоба, я приеду и покажу тебе, как проматывать добро и грозиться поджечь дом и имение, которые не тобою нажиты; слишком ты много о себе возомнил. Берегись, как бы тебе тогда не заплакать кровавыми слезами и не раскаяться в своей самонадеянности… Но если ты постараешься исправиться, будешь уважать и почитать отца, я помогу тебе, как помог другим братьям, и в скором времени постараюсь приобрести тебе лавку, и неплохую. А не хочешь, пеняй на себя, я приеду и так с тобой разделаюсь, что ты сразу поймешь, какая тебе цена и кто ты таков… Довольно. Не дожидайся, чтобы я от слов перешел к делу.

Еще несколько строк. Вот уже двенадцать лет, как я скитаюсь по всей Италии, терплю всяческие унижения и нужду, изнуряю свое тело непосильной работой, подвергаю свою жизнь тысяче опасностей – и все ради семьи. И теперь, когда мне, наконец, хоть немного удалось поднять наш дом, ты решил, что вправе за один час разрушить все то, что я создавал столько лет и такими трудами!.. Клянусь телом Христовым, не бывать этому! Я и с тысячью таких, как ты, управлюсь, если потребуется. Поэтому будь благоразумен и не испытывай терпения человека, у которого кровь погорячее, чем у тебя!» [105]

Потом наступила очередь Джисмондо:

«Жизнь моя здесь самая горькая, я совсем выбился из сил. Друзей у меня никого нет, да они мне и не нужны… Сейчас я хоть ем досыта, а еще недавно не мог себе и этого позволить. Так что не причиняйте мне новых огорчений; еще немного, и я не вынесу». [106]