Сергей Кредов - Дзержинский

В начале XX века в России взошла звезда партии социалистов-революционеров. Эсеры, считавшие себя наследниками традиций «Народной воли», сделают обществу первую прививку бесчувствия к насилию. Без таких инъекций не появились бы на теле России страшные язвы красного, белого, зеле­ного, черного и всяких прочих терроров.

Руководят боевой организацией партии в пору ее подъема Михаил Гоц, Евно Азеф и Борис Савин­ков. Соответственно — прикованный к постели калека, полицейский провокатор и авантюрист с наследственной склонностью к суициду.

Савинков еще и талантливый литератор, автор мемуаров и близких к жизни повестей с узнаваемыми персонажами. Товарищи по партии недовольны: о некоторых вещах ему следовало бы помолчать. Но честолюбцу, «сверхчеловеку» Савинкову наплевать. Он не прочь насолить этим чистоплюям и демагогам, решившим приостановить деятельность боевого крыла партии после скандала с разоблачением Азефа. Модный автор принят в литературных салонах, дружбой с ним дорожат Мережковский и Гиппиус. После Октября общественность будет с нетерпением ждать, когда же Савинков убьет Ленина...

Подсчитано, что эсеры совершили больше 260 только крупных терактов, в результате которых погибли два министра, 33 губернатора, семь генералов... Монархист Пуришкевич называл общее число погибших чиновников в стране: 20 тысяч. Огромный плакат со списком жертв он развернул в Думе с помощью думских приставов.

Эсеры — мастера составлять программные документы. Они уверяют, что их боевая организация ставит цель довести силы деспотизма до осознания невозможности их дальнейшего существования. Боевики в одной из своих прокламаций писали:

«Цель боевой организации заключается в борьбе с существующим строем посредством устранения тех представителей его, которые будут признаны наиболее преступными и опасными врагами свободы. Устраняя их, боевая организация совершает не только акт самозащиты, но и действует наступательно, внося страх и дезорганизацию в правящие сферы, и стремится довести правительство до сознания невозможности сохранить далее самодержавный строй».

Любопытный пункт содержался в уставе боевой организации. Если партия вдруг решит, что террор нецелесообразен (допустим, правительство примет требования революционеров), то боевики имеют право довести до конца начатые предприятия...

В общем, по уверениям эсеров, идеология первична, а террор — вынужденное средство, спровоцированное самой властью. Но на голову распространителям этих мифов — литератор Савинков. Автор «Воспоминаний террориста» безжалостно свидетельствует:

«В Женеве, по случаю убийства Плеве, царило радостное оживление. Партия сразу выросла в глазах правительства и стала сознавать свою силу. В боевую организацию поступали многочисленные денежные пожертвования, являлись люди с предложением своих услуг». И еще: «В то время боевая организация обладала значительными денежными средствами: пожертвования после убийства Плеве исчислялись многими десятками тысяч рублей. Часть этих денег отдавали партии на общепартийные дела».

Начинали с народовольческой идеологии, пришли к бизнес-предприятию. Боевая организация эсеров — это корпорация убийц. Она кормит партию. Создает ей авторитет. Савинкову и подобным ему льстит ореол великих и ужасных. Виктор Чернов и другие руководители «мирного крыла» организации социалистов-революционеров в курсе дел боевиков. В той мере, в какой того желают.

Готовя покушение на петербургского градоначальника Трепова, боевики устанавливают, что можно без труда убить министра юстиции Муравьева. Но Муравьев вроде «не в плане», репрессиями себя не запятнал. Но ведь как просто убить! Буквально вертится у террористов под носом этот беспечный Муравьев. Трудно, что ли, придумать обоснование? Возникает дискуссия в руководстве. Савинков, конечно, «за»: покушение на Трепова может сорваться, так хоть — министра юстиции. Муравьев чудом уцелел: сначала дрогнули метальщики, а затем он на свое счастье вышел в отставку.

Организацию объединяет дух рыцарства и братства. Савинков умело поддерживает эту атмосферу. Своих соратников он описывает с любовью и восхищением, будто не имеет отношения к тому, как складываются дальше их судьбы. Вот, например, Егор Сазонов, взорвавший министра внутренних дел Плеве, «истинный сын народовольцев, фанатик революции, ничего не видевший и не признававший кроме нее»:

«Сазонов был молод, здоров и силен. От его искрящихся глаз и румяных щек веяло силой молодой жизни. Вспыльчивый и сердечный, с кротким, любящим сердцем, он своей жизнерадостностью только еще больше оттенял тихую грусть Доры Бриллиант. Для него террор прежде всего был личной жертвой, подвигом. Но он шел на этот подвиг радостно и спокойно, точно не думая о нем, как он не думал о Плеве. Революционер старого, народовольческого, крепкого закала, он не имел ни сомнений, ни колебаний. Смерть Плеве была необходима для России, для революции, для торжества социализма. Перед этой необходимостью бледнели все моральные вопросы на тему о “не убий”».

Савинков — Сазонову перед покушением:

— Как вы думаете, что будем мы чувствовать после... после убийства?

Сазонов, не задумываясь:

— Гордость и радость.

— Только?

— Конечно, только.

А потом он писал Савинкову из Сибири: «Наше рыцарство было проникнуто таким духом, что слово “брат” еще недостаточно ярко выражает сущность наших отношений».

Сазонов уцелеет при покушении, но взрывом ему расплющит ногу, оторвет на стопе два пальца. Он покончит с собой на каторге. А «брат» Савинков продолжит свою миссию организатора убийств и совратителя юных душ.

Еще один типаж — упоминавшаяся Дора Бриллиант:

«Молчаливая, скромная и застенчивая, Дора жила только одним — своей верой в террор. Признавая необходимость убийства Плеве, она вместе с тем боялась этого убийства. Она не могла примириться с кровью, ей легче было умереть, чем убить. И все-таки ее неизменная просьба была — дать ей бомбу и позволить быть одним из метальщиков. Ключ к этой загадке (для Савинкова его «живые бомбы» — материал для наблюдения. — С. К.), по-моему, заключается в том, что она, во-первых, не могла отделить себя от товарищей, взять на свою долю, как ей казалось, наиболее легкое, оставляя им наиболее трудное, и, во-вторых, в том, что она считала своим долгом переступить тот порог, где начинается непосредственное участие в деле. Террор для нее окрашивался прежде всего той жертвой, которую приносит террорист. Эта дисгармония между сознанием и чувством глубоко женственной чертой ложилась на ее характер. Вопросы программы ее не интересовали. Ее дни проходили в молчании, в сосредоточенном переживании той внутренней муки, которой она была полна. Она редко смеялась, и даже при смехе глаза ее оставались строгими и печальными».