Виктор Чернов - Перед бурей

Не один лишь земельный вопрос был для него — как и для всех нас — камнем преткновения. Был им, прежде всего, и вопрос рабочий.

Во всех, втянутых в войну странах Европы к этому времени промышленный рабочий накопил известное количество т. н. «завоеваний военного времени». Одна царская Россия ухитрялась не считаться с этой необходимостью и потому передала Временному Правительству страну, полную вопиющих неудовлетворенных потребностей. И пронесшийся благостный лозунг «Свобода» стал для всевозможных слоев народа сигналом властного предъявления своих неотложных наболевших нужд; предъявления, не всегда сообразованного с реальными возможностями столь же неотложного их удовлетворения.

А тут ко всему этому присоединилась еще одна беда. Уже в апреле было установлено, что война обходится государству в 54 миллиона рублей ежедневно и что к концу бюджетного года дефицит достигнет 40 миллиардов рублей. А в то же время всем нам было известно, что аппарат взимания прямых налогов давно находится в состоянии полного паралича, что явочным порядком страна практикует безмолвный заговор неплатежа каких-либо податей и повинностей. Откуда же брать деньги для ведения войны? Всевыручающий печатный станок был единственным не саботирующим своих обязанностей «аппаратом» увеличения денежных средств государственного казначейства. Об этом то и дело снова и снова приходилось разговаривать с Гоцем: его чаще всех посылали улаживать дело с нововозникающими забастовками.

«Самая каторжная из всех натуральных повинностей, которые я когда-либо знал», — сказал он мне однажды, в изнеможении опускаясь в кресло в моем кабинете. «Все принялись бастовать напропалую: прачки бастуют уже несколько недель, приказчики, конторщики, бухгалтера, муниципальные, торговые, больничные служащие — часто с докторами во главе, — портовые рабочие, пароходная прислуга… А ведь это всё только цветики… Вот, Донецкий бассейн поднялся — это уже хуже. А что хуже всего, так это дело с железнодорожниками. Могу вам сказать, что на нас надвигается ни больше, ни меньше, как всеобщая железнодорожная стачка».

Это заявление Гоца соответствовало действительности. Вопрос о заработной плате железнодорожников давно уже обстоятельно разбирался особой комиссией под председательством такого умеренного и не склонного созидать каких-либо трудностей правительству человека, как Г. В. Плеханов. Но дело вопияло о себе: 95 % жел. — дор. служащих получало меньше 100 руб. в месяц, а жизнь всё дорожала. Комиссия выработала нормы оплаты, на основе индекса цен, обеспечивавшего с грехом пополам жизненный минимум. Правительство, подсчитав общую сумму прибавок к существующим расходам, могло только ужаснуться — и отказать. Да, всё это справедливо, но — невозможно.

Это было в конце мая: через день Гоц доложил, что создан уже стачечный комитет, и на двух крупнейших ж.-д. узлах, Петроградском и Московском, подавляющим большинством постановлено приступить к забастовке. Опять для Совета настали страдные дни. Железнодорожников удалось остановить: всеобщая забастовка во время войны была вещью чудовищной. Но и запрещение забастовок авторитетом власти, когда ее собственной комиссией установлено, что рабочим не обеспечен элементарный жизненный минимум, тоже было делом чудовищным. И поэтому правительство на него не решилось. На его месте самоотверженно, ставя на карту всю свою популярность, встал Совет.

Читатели могут себе представить, какая головоломная задача падала на плечи деятелей того времени. А главное, никакая твердая фиксация денежной зарплаты ничего не давала. Неудержимо шла инфляция, стоимость жизни росла, любая ставка зарплаты через неделю-другую оказывалась катастрофически низкой. В любой отрасли промышленности забастовки грозили стать перманентными. Со своей стороны, предприниматели вопияли о ненасытности рабочих. Грозили локаутами и порой пробовали к ним переходить. Им в ответ росли протестующие вопли рабочих о накоплениях во всех отраслях индустрии, военных прибылях. Взаимная ненависть обоих сторон разгоралась и предвещала пожар гражданской войны, которой никакими заклятиями никто остановить был бы не в силах.

И без того взволнованная и напряженная мысль людей, вынесенных на гребне революционной волны к вершинам власти, заработала еще более лихорадочно.

Одно было ясно. Исходить необходимо было только из нормы реальной зарплаты, согласованной с индексом стоимости жизни. Денежная плата должна была автоматически из него вытекать. После такой реформы можно было бы прибегнуть к полному запрету стачек. Гроза военной опасности такую меру вполне оправдывала. Запрет стачек и должен был, и мог, сопровождаться и запретом локаутов, закрытия предприятий и т. п. И в этом уже являлась острая нужда. В самом деле, почувствовав, что красные дни сверхприбылей прошли, что изношенность фабричного инвентаря и перерыв в снабжении машинами из-за границы несет много трудностей, иные расчетливые предприниматели уже бежали с производственного фронта: разбазаривание инвентаря предприятий, запасов сырья и пр. давало возможность придать капиталу подвижность; множились закупки валюты и перевод капиталов заграницу; росла спекуляция, особенно в сфере международных сделок — по существу более или менее контрабандных: самые баснословные барыши получались в области торговых сношений между воюющими странами. Но борьба с этим злом требовала контроля над валютой, нормировки важнейших цен, вообще говоря — перехода от вольного рынка и нестесняемой частной инициативы к регулируемому народному хозяйству.

Возражения против твердых мер в экономической области никогда не были в России сильны, а в военное время в особенности. Русская индустрия в преобладающей массе своей работала на казенные заказы и широко пользовалась авансами из государственного казначейства. Только давать и ничего не контролировать становилось очевидным для всех абсурдом.

К счастью для советских новаторов, в России в это время гостил британский министр снабжения Гендерсон, которого никто не мог заподозрить ни в каких экономических сумасбродствах. И в заседаниях Временного Правительства, и перед другой аудиторией он не скупился на описание всех тех мероприятий по реорганизации национальной промышленности, которые широко проводились во всех великих державах, запряженных в тяжкий хомут первой, невиданной дотоле великой мировой войны. России мероприятия эти едва коснулись, и средний фабрикант еще верил в возможность жить и действовать по старинке, когда каждый заводчик на своем заводе был царь и Бог. Им казалось, что только какие-то сорвавшиеся с цепи социалисты измышляют ни с чем несообразные эксперименты, которые, того и гляди, разрушат всю отечественную промышленность…