Александр Майсурян - Другой Ленин

Владимир Ильич не скрывал, что на заседании «Учредиловки» ему неинтересно. «А ведь скучно, — признался он. — Что-то старое витает тут».

Однако его поведение объяснялось, скорее всего, не неуважением, а обычной раскованностью. Во всяком случае, подобная же сценка повторилась летом 1921 года на III конгрессе Коминтерна. Слушая ораторов, Ленин тоже уселся на свое излюбленное местечко — на ступеньки трибуны. На коленях он держал бумаги, в которых делал записи, а размышляя, задумчиво покусывал свое «вечное перо».

«Мы вычистили этот навоз…».Октябрь 1917 года окончательно отменил в России не только монархию, но и сословные титулы и звания. Князья, графы, бароны, потомственные почетные граждане — все теперь стали просто «гражданами». Канул в Лету весь пышный букет светских титулов: от «Вашего благородия» до «Вашей светлости»…

Позднее Ленин язвительно писал о правых социалистах: «Эти трусы, болтуны, самовлюбленные нарциссы и гамлетики махали картонным мечом — и даже монархии не уничтожили! Мы выкинули вон всю монархическую нечисть, как никто, как никогда. Мы не оставили камня на камне, кирпича на кирпиче в вековом здании сословности (самые передовые страны, вроде Англии, Франции, Германии, до сих пор не отделались от следов сословности!)».

Более того, простые люди получили некоторые привилегии. По карточкам «первой категории» они могли теперь купить больше продуктов, чем бывшие «сливки общества». Из фельетона А. Волкова (в либеральной петроградской газете «Современное слово» за июнь 1918 года):

«— А все-таки недурно быть ассенизатором. Никогда этим унылым людям не завидовал, а теперь завидно… Лицо как-никак первой категории…

— Котлочистам, костовщикам и дровоколам тоже неплохо…

— В детстве я колюшек в Лебяжьей канавке ловил — нельзя ли за рыболова сойти…»

Революция полностью упразднила петровскую табель о рангах. В армии исчезли все воинские чины, от ефрейтора до генерала. Отныне никаких пожизненных званий в обществе (кроме научных и церковных) вообще не осталось — только временные должности. Ленин замечал: «Как одно белогвардейское издание выразилось: 400 лет собирали навоз в наших государственных учреждениях; а мы вычистили этот навоз за четыре года, — это величайшая наша заслуга. А что же сделали меньшевики и эсеры? Ничего».

Глава Совнаркома всегда здоровался с часовыми у своего кабинета, пожимал им руку, иногда угощал чаем. Однажды в 1920 году в ответ на его приветствие часовой молодцевато рявкнул:

— Здравия желаю, ваше… ство!..

Владимир Ильич рассердился:

— Это что за «вашество»? Я такого слова в русском языке не знаю. Нет такого слова, нет…

Даже обращение «товарищ Предсовнаркома» Ленину не понравилось: «Что, что? К чему так пышно, голубчик? Называйте-ка вы меня по фамилии или по имени-отчеству. Ведь это куда проще!»

Отмена титулов оказалась довольно прочной и долговременной: даже в 90-е годы из всех светских титулований воскресло лишь обращение к судьям («Ваша честь!»)…

Что же касается отмены военных чинов, то это революционное новшество продержалось только до середины 30-х годов. Тогда в Красной армии появились маршальские и другие пожизненные звания, следом возродились генералы и адмиралы, а в 1943 году ожило и словечко «офицеры». Военная форма украсилась золочеными погонами, золотыми и серебряными аксельбантами, расцветилась алыми лампасами… Автору этих строк пересказывали довольно характерный разговор одной из «бывших» (профессора) с коммунистом, происшедший в 1943 году.

— Объясните, — удивленно спрашивала профессор, — с какой целью правительство вводит погоны в Красной армии? Сначала офицерские звания, теперь погоны — что же получается, все как до революции?

— Это делается для укрепления авторитета руководства.

— Так. А не следует ли теперь, для укрепления авторитета руководства, ввести должность царя?

Коммунист расстроился и возмутился:

— Как вы можете так говорить!..

Спор о «канарейке».Как известно, одним из главных лозунгов революции была борьба со всеми видами «дармоедства». Вполне естественно, что ярким символом такого «дармоедства» стали внешне бесполезные домашние животные — декоративные собачки, кошечки, певчие птицы. Официально их, правда, никто не запрещал. Но держать их теперь считалось как бы «неприличным», дурным тоном, проявлением барства.

В прессе 20-х годов можно встретить, например, возмущенное письмо читателей, которые жалуются, что их соседи завели в коммунальной квартире пса — Полкана. Как не стыдно занимать жилую площадь собакой при нынешней-то тесноте! Карикатура Ю. Анненкова в журнале «Мухомор» в 1922 году изображала закутанную в меха богатую столичную барышню, из одежды которой выглядывает симпатичная комнатная собачка. Барышня горестно вздыхает: «Ах, как это ужасно… на Волге кушают собачек».

Характерная шутка из печати тех лет — на улице встречаются двое знакомых, один из них выгуливает декоративного песика:

— Что же это вы, тов. Пискунов, — сознательный работник, а собачку водите, — буржуазный предрассудок!

— Что же, что буржуазный предрассудок? Ведь он же у меня на цепи!..

Уцелевшие дворяне в 20-е и 30-е годы, вопреки всему, создавали клубы любителей собаководства, проводили выставки борзых собак. Это была одна из немногих разрешенных форм объединения бывшего «благородного сословия».

Не случайно Владимир Маяковский в качестве главных врагов, несущих революции погибель, увидел некую апокалипсическую канарейку и… котенка:

А вождь сменовеховцев Николай Устрялов, напротив, решительно становился на сторону зловещей «птицы Апокалипсиса», явившейся поэту в образе маленькой желтой пичужки. Чтобы подчеркнуть резкое отличие своего видения, он уподоблял ту же канарейку… Царствию Божию, которое «внутри нас». Устрялов писал в 1923 году в беспартийном журнале «Россия»: «Поэт зенитных достижений революции, бунтом и хаосом вдохновенный Маяковский из последних сил обличает канарейку, виденную им в квартире некоего коммуниста, одного из многих… Увы, не так-то легко свернуть канарейке шею! Это не Деникин, не Колчак, даже не Антанта. Ибо канарейка — «внутрь нас есть…». «Когда… скворец и уютная канарейка насвистывают «Интернационал», — замечал сменовеховский публицист, — невольно начинает мерещиться, что причесанная буря перестает быть бурей».