Александр Майсурян - Другой Ленин

«Мне не по себе в последние дни. Я работаю больше, чем кто бы то ни было в ЦК. И вот теперь последствия. Я переутомлен, страдаю бессонницей и нервничаю».

«Вспоминаю, — рассказывал позднее Кржижановский, — что незадолго до своего последнего заболевания В.И. как-то в шутливой форме спросил меня: какой, по-вашему, самый скверный порок на свете? Я несколько растерялся и пробормотал что-то вроде того, что много есть скверных пороков».

«Нет, — сказал Ленин, — нам с вами все чаше и чаше придется убеждаться в правильности слов по этому поводу Тургенева, утверждавшего, что самый скверный порок — это быть старше 55 лет от роду…»

Однако Ленин не достиг пока этого рокового возраста и надеялся еще поработать. В 1921 году в беседе с А. Шлихтером он грустно упомянул о смерти старого товарища (своего ровесника):

— А вы уже знаете, Саммер умер? Еще один…

— Ну что же, Владимир Ильич, — ответил его собеседник, — ведь поработали, теперь можно и уходить, ведь смена уже готова.

Ленин долго молча смотрел на собеседника.

— Нет, вы не правы. Рано еще уходить. Еще надо годиков пять поучить.

«Старики вымрут, а молодые сдадут», — повторял Ленин слова какого-то революционера.

Наблюдая за собственным здоровьем, Владимир Ильич, видимо, снизил возраст неизбежного «ухода». Троцкий приводил невеселую шутку Ленина о том, что «революционеров в 50 лет следовало бы отправлять к праотцам». «Какой же дурак доживет из нас до 60 лет», — говорил он. Своему врачу Владимир Ильич сказал: «Каждый революционер, достигший 50 лет, должен быть готовым выйти за фланг: продолжать работать по-прежнему он больше уже не может; ему не только трудно вести какое-нибудь дело за двоих, но и работать за себя одного, отвечать за свое дело ему становится не под силу. Вот эта-то потеря трудоспособности, потеря роковая, и подошла незаметно ко мне — я совсем стал не работник».

Ленин заключил, что «его песня уже спета, роль его сыграна, свое дело он должен будет кому-то передать другому…».

«Они не могут запретить мне думать».В конце мая 1922 года у Ленина произошло кровоизлияние в мозг, парализовало правую руку и ногу. После этого он провел несколько месяцев в подмосковной усадьбе Горки на отдыхе и лечении. Его несколько смущала роскошная обстановка этой усадьбы. Он шутил: «Вот я какой! Могу на одном балконе вытереться полотенцем, на другом балконе чаю напиться, на третьем позавтракать. Слишком много для меня!»

Внезапный «отказ» собственного организма приводил Ленина в некоторое изумление.

«Понимаете, — говорил он с недоумением, — ведь ни говорить, ни писать не мог, пришлось учиться заново…»

Врач Л. Левин вспоминал: «Его очень пугало и огорчало то, что он не находит некоторых слов, что он не может назвать некоторые предметы по имени, что он сбивается в счете. Он очень огорчился, например, когда, увидев ромашку и незабудку, не мог вспомнить названия этих хорошо знакомых цветов».

«Какое-то необыкновенное странное заболевание, — повторял он. — Странная, необыкновенная болезнь…»

— А ведь плохо, — грустно обратился он однажды к лечащему врачу.

— Почему плохо, Владимир Ильич?

— Неужели вы не понимаете, что это ведь ужасно, это ведь ненормальность.

В другой раз с тревогой спрашивал:

— Ведь это, конечно, не грозит сумасшествием?..

Врачи предложили Ленину, чтобы развлечься, играть в шашки, но только со слабыми игроками. Он сильно расстроился:

— Это они меня за дурака считают.

Ему прописали также пить морковный сок. Однажды Владимир Ильич заметил медсестре:

— Стоит ли его пить, от него никакого толка.

Она стала уговаривать выпить, «хотя бы для очистки совести».

— Ну, все равно, давайте выпью, хотя он, кроме совести, ничего не очищает.

Когда Ленину впервые разрешили встать с постели, он на радостях даже пустился в пляс с медсестрой. Однако приступы головокружения и слабости не прекращались. Владимир Ильич подшучивал над собой: «Когда нарком или министр абсолютно гарантирован от падения?.. Когда он сидит в кресле».

До болезни почерк Владимира Ильича был очень аккуратным. «Писал без помарок, — замечал Г. Кржижановский, — четко, красивым «бисерным» почерком». Теперь Ленин смущался нетвердости своей руки: «Хвастаю моим почерком; среднее между каллиграфическим и паралитическим (по секрету)».

Постепенно Ленин выздоравливал, в июне он поделился своими ощущениями: «Почувствовал, что в меня вошла новая сила. Чувствую себя совсем хорошо… Странная болезнь, что бы это могло быть? Хотелось бы об этом почитать».

Политическую деятельность Владимир Ильич не прекращал, хотя соратники старались ограничить ее. Например, запретили ему читать газеты. По словам И. Сталина, Ленин иронически говорил: «Мне нельзя читать газеты, мне нельзя говорить о политике, я старательно обхожу каждый клочок бумаги, валяющийся на столе, боясь, как бы он не оказался газетой».

Владимир Ильич жаловался на «тиранов-врачей» и в июле написал по этому поводу целое возмущенное письмо: «Т. Сталин! Врачи, видимо, создают легенду, которую нельзя оставить без опровержения. Они растерялись от сильного припадка в пятницу и сделали сугубую глупость: попытались запретить «политические» посещения (сами плохо понимая, что это значит!!). Я чрезвычайно рассердился и отшил их… Только дураки могут тут валить на политические разговоры. Если я когда волнуюсь, то из-за отсутствия своевременных и политических разговоров».

«Какие чудаки, — заметил Ленин о врачах, — они думают, что политические деятели, встретившись после долгой разлуки, могут говорить о чем-либо другом, кроме политики… Ну, если нельзя о делах говорить, тогда лучше и посещений не надо».

«Он уже не терпел врачей, — писал Троцкий, — их покровительственного тона, их банальных шуточек, их фальшивых обнадеживаний». Иногда Ленин немного хитрил — если врачи заставали его за деловой беседой с товарищем, оправдывался: «Мы не работаем, мы только беседуем».

«Пойманный» за чтением, объяснял: «Я не работаю, я только читаю».

Он часто повторял с досадой: «Ведь они же (и я сам) не могут запретить мне думать… Мысли мои вы не можете остановить. Все равно я лежу и думаю!»

«Надо, чтобы мне дали возможность чем-нибудь заняться, так как, если у меня не будет занятий, я, конечно, буду думать о политике. Политика — вещь, захватывающая сильнее всего, отвлечь от нее могло бы только еще более захватывающее дело, а его нет».

Однажды на обычные уговоры не утруждать себя работой он ответил просто: «У меня ничего другого нет».

К осени состояние здоровья Ленина улучшилось, и в октябре он вернулся в Москву. Он говорил в это время: «Физически чувствую себя хорошо, но нет уже прежней свежести мысли… Я даже стал «благоразумным», по крайней мере по терминологии господ докторов. Я работаю, но щажу себя… Покорно благодарю, больше не хочу болеть. Это скверная штука, — дел очень много…»