Александр Майсурян - Другой Ленин

Особенно охотно Ленин пользуется «говорящими фамилиями» различных персонажей, применяя их как уничижительные ярлыки и клички для противников: в его сочинениях то и дело попадаются начальственные Угрюм-Бурчеевы, газетчики Тряпичкины, адвокаты Балалайкины, купцы Киты Китычи, кулаки Колупаевы и Разуваевы…

Сильное впечатление на Ленина произвел рассказ Антона Чехова о жизни душевнобольных «Палата № 6», который он прочитал вскоре после его выхода в 1892 году. Он признался сестре Анне: «Когда я дочитал вчера вечером этот рассказ, мне стало прямо-таки жутко, я не мог оставаться в своей комнате, я встал и вышел. У меня было такое ощущение, точно и я заперт в палате номер шесть».

Иногда, если приходилось к слову, Ленин вкратце пересказывал содержание понравившегося ему произведения. Например, в 1905 году он писал о героине чеховского рассказа «Душечка» (1899): «Душечка жила сначала с антрепренером и говорила: мы с Ваничкой ставим серьезные пьесы. Потом жила она с торговцем лесом и говорила: мы с Васичкой возмущены высоким тарифом на лес. Наконец, жила с ветеринаром и говорила: мы с Количкой лечим лошадей…»

«Один старый пройдоха, писал Тургенев, давал однажды мудрые советы: когда ты совершаешь подлость, кричи громче всех о низости тех именно поступков, которые ты совершаешь»…

К литературным сравнениям Ленин охотно прибегал и в разговоре, в качестве меткого словца. Например, характеризуя одну деятельницу, Ленин выразился так: «Знаете, у Горького есть один рассказ, где какой-то из его героев, говоря своему товарищу о лешем, так характеризует его: «Леший, вишь, вон он какой — одна тебе ноздря…» — «Как ноздря?» — спрашивает удивленный собеседник. «Да так… просто ноздря и больше ничего, — вот он каков, леший-то…» Так вот М.Ф. похожа именно на горьковского лешего, ха-ха-ха!»

Время от времени Ленин оживлял свои тексты и небольшими историческими анекдотами из разных областей жизни. «Пример немцев напомнил мне немецкое слово Verballhornung, по-русски буквально: обалгорнивание. Иван Балгорн был лейпцигский издатель в XVI веке; издал он букварь, причем поместил, по обычаю, и рисунок, изображающий петуха; но только вместо обычного изображения петуха со шпорами на ногах он изобразил петуха без шпор, но с парой яиц около него. А на обложке букваря добавил: «исправленное издание Ивана Балгорна». Вот с тех пор немцы и говорят Verballhornung про такое «исправление», которое на деле есть ухудшение».

«Мне невольно вспомнился… рассказ об одном незнакомце, который впервые присутствовал на собеседовании античных философов и все время молчал при этом. Если ты умен, — сказал этому незнакомцу один из философов, — то ты поступаешь глупо. Если ты глуп, то поступаешь умно».

«Старый Обломов остался».Еще один «любимый» литературный образ Ленина — помещик Илья Ильич Обломов из одноименного романа Гончарова. По Ленину, Обломов — это почти что воплощение России, русского человека. «Был такой тип русской жизни — Обломов, — говорил он в одной из речей в 1922 году. — Он все лежал на кровати и составлял штаны. С тех пор прошло много времени. Россия проделала три революции, а все же Обломовы остались, так как Обломов был не только помещик, а и крестьянин, и не только крестьянин, а и интеллигент, и не только интеллигент, а и рабочий и коммунист… Старый Обломов остался, и надо его долго мыть, чистить, трепать и драть, чтобы какой-нибудь толк вышел». И после всех революций Россия, по Ленину, осталась «обломовской республикой».

В сочинениях Ленина пестрят упоминания «русской обломовщины», «наших проклятых обломовских нравов», «проклятой привычки российских Обломовых усыплять всех, все и вся»… «Вот черта русского характера: когда ни одно дело до конца не доведено, он все же, не будучи подтягиваем из всех сил, сейчас же распускается. Надо бороться беспощаднейшим образом с этой чертой… Я не знаю, сколько русскому человеку нужно сделать глупостей, чтобы отучиться от них». «Русский человек — плохой работник по сравнению с передовыми нациями». «По части организаторских способностей российский человек, пожалуй, самый плохой человек. Это — самая наша слабая сторона…» «Мы дьявольски неповоротливы, мешковаты, сколько еще у нас обломовщины, за которую нас еще неминуемо будут бить». «Они уже совсем было улеглись спать на пожалованном всем российским Обломовым диване, как вдруг…»

Вячеслав Молотов вспоминал: «Ленин говорил: «Русские ленивы», — и чувствовалось, что ему страшно обидно, что русские действительно ленивы, начнут дело, не кончат… «Поболтать, покалякать — это мы мастера! А вот организовать…» «По-моему, — писал Ленин в 1922 году, — надо не только проповедовать: «учись у немцев, паршивая российская коммунистическая обломовщина!», но и брать в учителя немцев. Иначе — одни слова». «Немецкого в нем было мало, нет, — продолжал Молотов, — но аккуратность, организованность — чертовская. Чертовская организованность!» «Одной из характерных черт Владимира Ильича, — писала Мария Ульянова, — была большая аккуратность и пунктуальность… Вероятно, эти качества передались Владимиру Ильичу по наследству от матери… А мать наша по материнской линии была немка, и указанные черты характера были ей свойственны в большой степени».

«Я бы взял не кое-кого, а даже многих из наших партийных товарищей, — говорил Владимир Ильич, — запер бы их на ключ в комнате и заставил читать «Обломова». Прочитали? А ну-ка еще раз. Прочитали? А ну-ка еще раз. А когда взмолятся, больше, мол, не можем, тогда следует приступить к допросу: а поняли ли вы, в чем суть обломовщины? Почувствовали ли, что она и в вас сидит? Решили ли твердо от этой болезни избавиться?»

Подобное отношение к Обломову Владимир Ильич усвоил от Николая Добролюбова — из его статьи в журнале «Современник» «Что такое обломовщина?». Ленин вспоминал: «Говоря о влиянии на меня Чернышевского как главном, не могу не упомянуть о влиянии дополнительном, испытанном в то время (в период высылки в Кокушкино. — А.М.) от Добролюбова — друга и спутника Чернышевского. За чтение его статей в том же «Современнике» я тоже взялся серьезно. Две его статьи, — одна о романе Гончарова «Обломов», другая о романе Тургенева «Накануне» — ударили, как молния. Я, конечно, и до этого читал «Накануне», но вещь была прочитана рано, и я отнесся к ней по-ребячески. Добролюбов выбил из меня такой подход. Это произведение, как и «Обломов», я вновь перечитал, можно сказать, с подстрочными замечаниями Добролюбова. Из разбора «Обломова» он сделал клич, призыв к воле, активности, революционной борьбе, а из анализа «Накануне» настоящую революционную прокламацию, так написанную, что она и по сей день не забывается. Вот как нужно писать!»