Александр Майсурян - Другой Ленин

Немногим лучше относился он и к другим произведениям писателя. О «Братьях Карамазовых» вкупе с «Бесами» высказывался так: «Содержание сих обоих пахучих произведений мне известно, для меня этого предостаточно. «Братьев Карамазовых» начал было читать и бросил: от сцен в монастыре стошнило».

Роман «Преступление и наказание» Владимир Ильич, впрочем, прочитал. Один из товарищей в пылу спора как-то заметил ему:

— Так легко можно дойти до «все позволено» Раскольникова.

— Какого Раскольникова?

— Достоевского, из «Преступления и наказания».

— «Все позволено»! — с нескрываемым презрением подхватил Ленин. — Вот мы и приехали к сантиментам и словечкам хлюпкого интеллигента, желающего топить… революционные вопросы в морализирующей блевотине. Да о каком Раскольникове вы говорите? О том, который прихлопнул старую стерву ростовщицу, или о том, который потом на базаре в покаянном кликушестве лбом все хлопался о землю? Вам… может быть, это нравится?..

«Ничто так не претило Ленину, — замечал Л. Троцкий, — как малейший намек на сентиментальность и психологическое рассусоливание». «Очень строго относился к себе. Но копанье и мучительнейший самоанализ в душе ненавидел», — подтверждала это отношение Н. Крупская.

Чересчур пристальное внимание к темным сторонам человеческой души Ленина отталкивало, в одном из писем он называл это «архискверным подражанием архискверному Достоевскому». И добавлял, поясняя свою мысль: «Мне пришлось однажды провести ночь с больным (белой горячкой) товарищем — и однажды «уговаривать» товарища, покушавшегося на самоубийство (после покушения) и впоследствии, через несколько лет, кончившего-таки самоубийством… Но в обоих случаях это были маленькие кусочки жизни обоих товарищей». А выискивать в жизни подобные «кусочки», чтобы «соединить их все вместе… значит, малевать ужасы, пужать и свое воображение, и читателя».

В то же время Владимир Ильич однажды заметил: «Не забывайте, что Достоевский был приговорен к смертной казни. Над ним был произведен варварский обряд разжалования, а после объявлено, что Николай Первый «помиловал» его, сослав на каторжные работы».

Из сочинений писателя Ленин высоко оценивал главным образом «Записки из мертвого дома». Он называл этот роман «непревзойденным произведением русской и мировой художественной литературы, так замечательно отобразившим не только каторгу, но и «мертвый дом», в котором жил русский народ при царях из дома Романовых».

В одобренном Лениным списке памятников 20 русским писателям, которые решено было установить после революции, читаем:

«1. Толстой.

2. Достоевский…»

Вообще революция попыталась утвердить новое отношение к Достоевскому и его героям. В Малом театре в 1921 году, например, проходили «суды над Раскольниковым». На одном представлении его оправдали (как «действовавшего в состоянии невменяемости»), а на другом — признали виновным…

С другой стороны, само имя писателя в 20-е годы как пароль объединяло вокруг себя противников революции. В том же 1921 году независимый петроградский журнал «Начала» как бы устами писателя, размышляющего о будущем России, резко осуждал цареубийство, безбожие, революцию и любой бунт вообще… «С бунта ведь начал тот, кто первый отпал от Бога… от него, от этого первого гордеца, который говорил, что он людей любит и за их права заступается, от него, этого первого бунтаря, произошли все остальные, все эти крупные и мелкие бесы, которые бродят по земле и смущают людей видениями рая, откуда они же людей изгнали!»

Профессор (и известный оппозиционный деятель) Питирим Сорокин в 1922 году говорил, выступая перед слушателями Петроградского университета: «В результате войны и революции наше отечество лежит в развалинах. Великая Русская Равнина стала великим кладбищем, где смерть пожинает обильную жатву, где люди едят друг друга… Но раз старые пути негодны, где же новые? Есть ли они у вас?.. Боюсь, что нет… Ищем, тычемся туда и сюда, подобно слепым щенятам, но темно кругом. А история не ждет, она ставит ультиматум, бьет грозное: memento mori, бьет двенадцатый час нашей судьбы и решается наше: быть или не быть… Придется подумать вам и о том, кого взять с собой в спутники и руководители. Настало время от ряда былых спутников отказаться: они завели нас в пропасть. Я бы взял в качестве таковых таких лиц, как Нил Сорский, Сергей Радонежский — носители идеала старца Зосимы; как Толстой и Достоевский. Такие «спутники», по моему мнению, не обманут».

Ленин прочитал эту речь (она была напечатана в независимом петроградском издании «Утренники»), и рассуждения о старце Зосиме и Достоевском, судя по пометкам на полях, вызвали его особенное негодование. Он отметил их своим характерным значком «Nota bene!» (заметьте!)…

А в 1921 году либеральный публицист Юлий Айхенвальд писал в другом независимом петроградском журнале — «Вестник литературы», что чествование столетия Достоевского красной Россией является «неуместным и незаконным».

«Создатель «Бесов» — живой, одушевленный эпиграф к теперешней кровавой летописи; мы ныне как бы перечитываем, действенно и страдальчески перечитываем этот роман, претворившийся в действительность, мы его сызнова, вместе с автором, сочиняем; мы видим сон, исполнившийся наяву, и удивляемся ясновидению и предчувствиям болезненного сновидца. Как некий колдун, Достоевский наворожил России революцию. Значительная часть интеллигенции гадает по Достоевскому. Но и сам он темной загадкой стоит перед нею, этот пловец страшных человеческих глубин, искатель черных жемчужин, рудокоп души». Высочайшим образом оценив писателя, профессор Айхенвальд язвительно заключал свою статью: «Но не спорить с творцом «Преступления и наказания» хочется мне, а только заявить, определенно и прямо, что нам, гражданам социалистического отечества, с Достоевским не по пути, что нашей республике не подобает славить годовщину его рождения и что необходимо сделать выбор между Достоевским и ею, республикой этой».

«Он делит литературу на нужную ему и ненужную».Фраза Ленина — «такая литература мне не нужна, — что она мне может дать?.. На эту дрянь у меня нет свободного времени» — по смыслу очень «рахметовская». Герой Чернышевского утверждал: «По каждому предмету капитальных сочинений очень немного; во всех остальных только повторяется, разжижается, портится то, что все гораздо полнее и яснее заключено в этих немногих сочинениях. Надобно читать только их; всякое другое чтение — только напрасная трата времени. Берем русскую беллетристику. Я говорю: прочитаю всего прежде Гоголя. В тысячах других повестей я уже вижу по пяти строкам с пяти разных страниц, что не найду ничего, кроме испорченного Гоголя, — зачем я стану их читать? Так и в науках, — в науках даже еще резче эта граница… Я читаю только самобытное и лишь настолько, чтобы знать эту самобытность… Каждая прочитанная мною книга такова, что избавляет меня от надобности читать сотни книг». «Поэтому, — продолжал Чернышевский, — никакими силами нельзя было заставить его читать Маколея; посмотрев четверть часа на разные страницы, он решил: «я знаю все материи, из которых набраны эти лоскутья». Он прочитал «Ярмарку суеты» Теккерея с наслаждением, а начал читать «Пенденниса», закрыл на 20-й странице: «весь высказался в «Ярмарке суеты», видно, что больше ничего не будет, и читать не нужно».