Руди Бенциен - Джон Леннон навсегда

Синтия отнеслась к путешествию скептически.

«У группы были собственные фаны», — говорила она позднее, — «я знала, что вокруг ребят толкается много девочек. Но более ревнивой я не стала, поскольку казалась себе старше, чем они. Я была уверена в себе. А Гамбург мог принести мне, конечно, много хлопот. Это было так далеко и так надолго. Ливерпульских девочек я знала, но ситуация в Гамбурге была мне совершенно неизвестна. Там могло произойти все, что угодно».

Но Джон и его «Сильвер Битлз» все еще не могли стронуться с места. В Гамбурге им нечего было делать без ударника. Или они найдут барабанщика, или мечта о Гамбурге лопнет, как мыльный пузырь.

Тут они вспомнили о Пите Бесте, сыне хозяйки «Касбаха». Тот как раз закончил школу и вообще-то собирался стать учителем. Но его пристрастия распространялись и на музыку. Некоторое время он играл вместе с Кеном Брауном, бывшим членом «Куорримен». Пит Бест был к тому же счастливым обладателем новенькой — с иголочки — ударной установки и кокетничал с карьерой профессионального музыканта.

Джон спросил: не имеет ли он охоты вступить в «Сильвер Битлз» и поехать с ними в Гамбург? И если он не против…

Так на пути в Германию было устранено последнее препятствие.

16 августа Аллан Вильямс посадил Джона и его друзей в маленький голубой автобус. Они вычеркнули из названия группы слово «сильвер» и отныне назывались просто — «The Beatles».

На процедуре проводов была только мать Стюарта Сатклиффа.

Джон пребывал в лучшем настроении, радуясь тому, что их хотят послушать за рубежом и что сами они впервые пересекут границу.

Когда в Ньюхэйвене автобус вкатился на паром, они уже не сомневались, что впереди их ждут золотые времена.

Договор, который лежал у Джона в кармане, был подписан на период с 18 августа по 16 октября 1960 года. Он гарантировал им еженедельное жалованье в 150 фунтов. Следуя тогдашнему обменному курсу, каждый получал на руки по двести немецких марок.

К этому добавлялось чувство неограниченной свободы — вдали от Ливерпуля и в недосягаемости для родителей можно, наконец, делать все, что хотелось.

В Хок-Ван-Холланде, после веселого морского путешествия, они покинули паром. Но на пограничной станции между Голландией и ФРГ их поездка чуть было не закончилась.

Договор у них был, но никто не располагал разрешением для «осуществления трудовой деятельности». На вопрос пограничного служащего, что они собираются делать в Гамбурге, Джон объявил всех студентами, которые собираются навестить друзей.

Чиновники недоверчиво посмотрели на гитары, но задерживать не стали.

17 августа, среда, время — около полуночи. Их автобус едет по Репербану. Световая реклама и лихорадочная суета самой знаменитой в Гамбурге развлекательной мили производит большое впечатление на ливерпульских парней.

Поведение Стюарта Сатклиффа несколько сдержаннее, его голос не присоединяется к ликующим крикам Джона, Пола, Пита и Джорджа. Его терзают сомнения — правильно ли он сделал, что оказался здесь, ведь в живописи он куда талантливее, чем в музыке. Только тесная дружба с Джоном заставила его пуститься в это сомнительное предприятие.

Микроавтобус покидает Репербан, сворачивает на улицу Большой Свободы и останавливается перед «Кайзеркеллером». Настроение, которое их переполняет, Джон усиливает замечанием, что уж здесь-то они точно на своем месте. Клуб заполнен до последнего стула: плотная толчея на танцевальной площадке, световые эффекты, синхронизированные с ритмами музыки… Исключительно юная публика вскакивает с мест при первых тактах очередного хита.

Бруно Кошмидер, владелец «Кайзеркеллера», приветствует «Битлз» и сообщает им, что здесь они играть… не будут. Он ведет их в «Индру», тоже принадлежащую ему. По дороге хозяин объясняет, что с помощью «Битлз» хочет превратить бывший стриптизный клуб в рок-заведение. То, что видят Джон и его друзья, действует на них весьма отрезвляюще. Перед убогой дверью они обнаруживают горы нечистот, в которых тут же перемазываются. Опечалившись, парни безуспешно высматривают афишу, извещающую об их выступлениях.

Вместо гардероба Кошмидер предлагает им воспользоваться мужским туалетом. Хуже и быть не может, думают пятеро ливерпульцев. Они ошибаются!

Они устали от поездки и потерянных иллюзий, они больше всего хотят добраться до гостиничной комнаты.

Кошмидер ведет их в свой кинотеатр «Бэмби». Он оставляет ребят в крохотной каморке, расположенной за проекционным экраном. Лампа накаливания бросает тусклый свет на пять железных кроватей, на которых нет ничего, кроме тощих, замусоленных матрацев. Обои лохмотьями свисают со стен, в углу торчит умывальник, безвольно капает вода из неисправного водопроводного крана.

Днем позже они все же поднялись на сцену «Индры» и исполняли репертуар, который тогда состоял почти сплошь из песен записных рок-идолов — Билла Хейли, Литтла Ричарда, Джина Винсента, Чака Берри, Карла Перкинса…

Развеселая публика этого заведения, где собирались моряки, проститутки и богатые господа из провинции, хотела глазеть на стриптиз, в рок-н-ролле они ничего не понимали и смысла в нем не видели.

За свой музыкальный товар «Битлз» получали только дружный свист. Хриплые мужские голоса то и дело требовали девочек, которые должны были раздеваться. С этой публикой Джон и его группа промучились неделю, пока, наконец, Кошмидер не понял, что благородная попытка сделать из порочной «Индры» культурное заведение обречена на провал. Он опять выпустил на сцену разухабистых «простигосподи», а битлзы переехали в «Кайзеркеллер».

Здесь была совсем другая аудитория: девушки, которые день-деньской сидят за пишущими машинками или стоят за прилавками, парни, в ушах которых и после работы трещат клепальные молоты верфей или грохочут заводские машины.

Внешне те, кто стоял на сцене, почти не отличались от публики. Так же, как и они, музыканты были одеты в кожаные куртки и узкие джинсы, носили одинаковые прически.

Джон Леннон так сказал о том времени:

«Мой первый шоу-номер заключался в том, что я скакал по сцене во время пения, как Джин Винсент. Каждая тема длилась не менее двадцати минут, поэтому любой из нас получал возможность втянуться в движение. С того момента все стали изобретать собственные номера.

И только один-единственный раз мы попытались спеть песню по-немецки. Пол выучил „Wooden Heart“ („Деревянное сердце“), тогда это был грандиозный хит. Мы все время совершенствовались, и наша уверенность росла. Ничего другого и быть не могло, поскольку мы по целым ночам долбили одну и ту же рутину и стирали пальцы до ран. К тому же мы пели публике, которая большей частью не знала нашего языка. И чтобы нас понимали, мы должны были выкладывать все — душу, сердце, кровь, пот и слезы. В Ливерпуле мы всегда давали только часовой сейшн, играя при этом лишь лучшие вещи. А в Гамбурге надо было заполнять восемь часов подряд. Значит, мы должны были всякий раз обрушивать на публику что-то новое. Мы играли громко. Банг! Банг! Все время. Чтобы завести публику и восемь часов держать темп, приходилось здорово выкладываться. В Гамбурге мы пробовали все, что ни шло на ум. Уже не осталось никого, кого бы мы не смогли скопировать…»