Варлаам Рыжаков - Скупые годы

Я чему-то обрадовался, выскочил из своей засады, споткнулся и со всего маху грохнулся к ногам Егора, окатил его липкой грязью. Испугался, прыгнул в сторону и замер. Ждал. Думал, Егор разразится бранью, но Егор молчал. Смахнул рукавом с лица черные веснушки, насупил угрюмые брови и молчал.

Я беспокойно поглядывал на его огромные мозолистые руки и подумывал уже пуститься подобру-поздорову прочь, как вдруг губы Егора зашевелились.

- Я о тебе лучше думал, - пробасил он и так сурово взглянул мне в лицо, что я отшатнулся. - Отец-то, поди, уходил на фронт, наказывал не баклуши бить. Забыл. Работать надо.

Сказал, взял бочонок и скрылся в зарослях тальника. А я, оглушенный его словами, медленно вышел на берег.

"Работать надо, работать надо", - стучало в голове, и перед глазами вставало грустное лицо отца. Слышались его последние тяжелые слова: "Я уйду на фронт, ты останешься здесь за меня. Матери помогай. Работы не бойся. Надо пахать - паши, надо косить - коси, надо стога метать - мечи, и этим ты вместе со мной будешь воевать с врагами".

"Папа, папа", - шептал я, надевая рубашку. И вдруг понял, что мы с Витькой можем и должны выполнять работу более тяжелую.

Я торопливо оделся и, не взглянув на товарища, быстро зашагал, но не в огород, как хотел раньше, а прочь от него, в таловые кусты.

Я твердо решил уйти из молодежной бригады во взрослую и работать на лошади по-настоящему.

Однако Витьке говорить мне об этом не хотелось. Не хотелось мириться с ним.

Витька тоже не разговаривал со мной; мы несколько дней не виделись совсем.

Не знаю, как вел себя в это время Витька, я же каждый день вставал по утрам раньше обычного и тайком от матери выходил на крыльцо подкарауливать бригадира взрослой бригады - дядю Петю.

А когда мне это удавалось, я следовал по его пятам и жалобно упрашивал:

- Дядь Петь, пошлите меня на работу к вам.

Бригадир останавливался, сердито оглядывал меня поверх своих большущих роговых очков и каждый раз произносил:

- Хмы...

Потом поднимал очки, оглядывал меня без них и спрашивал:

- А сколько тебе лет?

- Скоро уже четырнадцать будет, - отвечал я, поднимаясь на цыпочки, чтобы казаться повыше.

- Хмы... - снова произносил бригадир.

И сердце мое от этого звука холодело. Я печально склонял голову и умолял:

- Пошлите, дядя Петь.

- Не могу, - гудел он в ответ, надевал очки и направлялся по своим делам, а я впритруску семенил сбоку и почти стонал:

- Пошлите, дядя Петь, хоть на самой плохущей лошади, только пошлите.

- Не могу. У вас своя бригада. Не велено, - твердил, несколько смягчаясь, бригадир, но, видя, что я не отстаю, сердито останавливался: И куды же ты пристал, безумная голова. Ведь сказано, не могу, чего тебе еще. Поди, и хомут-то на шею лошади не сможешь одеть, а просишься.

- Смогу, дядя Петя, - уныло заверял я, - в позапрошлом году еще одевал.

- Хмы. В позапрошлом году. А поди, и до морды-то лошади не достать.

- Так я, дядя Петь, на рыдван взберусь. Достану. Вы только пошлите.

- Хмы. На рыдван. Пожалуй, - и, немного помолчав, неизменно успокаивал: - Хорошо. Подумаю.

И уходил от меня такими широченными шагами, что я невольно бросал преследование и печальный возвращался домой, так как это "Хорошо. Подумаю" я слышал уже не однажды. Оно мне надоело. Из-за него я потерял всякую надежду и решил пуститься на хитрость.

Как-то подстерег бригадира на конном дворе одного и завел с ним прежний разговор, а когда он спросил, сколько мне лет, я выпалил:

- Шестнадцать.

Озадаченный, бригадир пристально посмотрел на меня сквозь очки, потом поглядел без очков, затем глянул поверх очков и произнес:

- Странно. Вчера, кажись, было тринадцать, а сегодня вдруг шестнадцать. У тебя, парень, что, года-то - как грибы за ночь вырастают?

- Чтой-то! - вспыхнул я. - Мне и вчера тоже шестнадцать было.

- Чудно. Право, чудно. Вы что, с Утовым-то сговорились врать-то или так, сами по себе.

- Сговорились, - буркнул я с досады и проворно нырнул за сарай. Очкастый, ничего не забыл.

И я глубоко и безнадежно вздохнул.

"Теперь все! Какой я все-таки несчастный". И мне стало жалко себя.

И вдруг вспомнил, что дядя Петя нам немного родной, правда, очень немного, однако родственник.

Я ухватился за это родство, как за спасательную нить, и решил действовать через мать.

Для этого я притворялся грустным, строил скорбное лицо и вертелся у матери на глазах. И скоро добился своего. Мать заметила мою печаль и как-то спросила:

- Что ты, Вова, ровно больной, что у тебя случилось?

- Ничего, мам, - ответил я, - мне в Люськиной бригаде неохота работать.

- Как так? - удивилась мать.

- Так, потому что девчоночья там работа. Мне хочется к вам в бригаду, на лошади работать. У вас и трудодней больше заработаешь, и работа настоящая - мужицкая.

- Мужицкая.

Мать глянула в окно, задумчиво улыбнулась.

- Она, Вова, и нам не под силу, а тебе и вовсе. Погоди немного, поработай у себя в бригаде. Вы там все одинаковы: устали - отдохнете, а ведь мы работаем не так - за нами не угонишься, а отставать не захочется. Нет, Вова, не сможешь - тяжело. Мал ты еще.

- Ну и что ж, мам, - хмуро ответил я, - теперь ведь всем тяжело война.

Мать вздрогнула, как-то печально и радостно посмотрела мне в лицо и вдруг крепко прижала мою голову к себе.

- Вы что, с Витькой надумали это?

- С Витькой.

- Ну, попробуйте.

- Я, мам, пробовал. Бригадир не посылает. Вот если бы ты поговорила с ним, может, и послал бы. Ведь он немного нам родной.

- Родной. - Мать взъерошила мои волосы. - Ладно, поговорю.

Я засиял и весь вечер заботливо помогал матери гладить белье.

А ночью мне снились хорошие сны.

Я проснулся, услышав чей-то голос. Это говорил бригадир.

- Лизунька! - словно шмель, гудел он под окном.

- Ау, - откликнулась из коридора мать и торопливо вбежала на кухню.

- Молотить сегодня идем.

- Ладно, Петр Семеныч, хорошо.

И между матерью и бригадиром завязался короткий разговор о вчерашнем дне.

Я сжался в комок, слушал, но обо мне ни звука.

Так и есть, забыла. Мигом отбросив одеяло, я неслышно, на цыпочках, подкрался к кухне, заглянул и дернул мать за рукав.

Она не обернулась. Распахнула окно и, продолжая разговор, как бы между прочим, сказала:

- А у меня, Петр Семеныч, просьба к вам небольшая есть.

- Что такое? - встревожился бригадир.

- Да что, - раздраженно ответила мать, - вон постреленок-то просится в нашу бригаду. Сам изводится и мне покою не дает.

Я затаил дыхание и стоял ни жив ни мертв.

Бригадир закашлялся и вдруг:

- Хорошие они, Лизавета Андреевна: не ищут, где полегче, в настоящее дело лезут. Прямо ходу не дают мне твой да Утов.

- Так вы уж их пошлите, - попросила мать.

- Я и то думаю.

Чуть не до потолка подпрыгнул я, услышав это, и пошел скакать-плясать по комнате. Даже самовар запрыгал на столе и зазвенел, даже половицы заскрипели, а потом как грохнусь на кровать и давай вертеться, кувыркаться и не знаю, что бы наделал, да мать ухватом пригрозила, и я немного утих.