Варлаам Рыжаков - Скупые годы

Но газетные строчки не приносили нам радости. От отца нам тоже не приходили письма.

Мать тосковала. На душе у меня было мрачно. А погода, как назло, взбесилась.

Бушевала пурга.

Дни и ночи угрожающе гудел холодный ветер. А к концу недели, двадцать третьего, он так разыгрался, что невозможно было понять, где небо, где земля. Сплошное месиво из снега.

В это утро мы с Витькой сбились с дороги и пришли на занятия в школу с большим опозданием.

Мокрые, усталые, с трудом перешагнули высокий порог коридора и от изумления остановились.

В нашей школе творилось что-то непонятное.

Занятий не было. Двери всех классов настежь открыты. По коридорам, толкаясь и подпрыгивая, беспорядочно носились ученики и, не жалея глоток, кричали "ура".

Кверху взвивались сумки, шапки, тетради. Слышался визг, смех.

А через минуту мы уже знали, что произошло то, чего мы так долго ждали. Наша Красная Армия окружила под Сталинградом немецкую армию.

- Ура! - гаркнул Витька, как сумасшедший, и бросился в гудящую толпу.

От избытка радости я выхватил у него сумку и с силой подбросил ее вверх.

- Ура!

Сумка ударилась о потолок, расстегнулась, и из нее на головы возбужденных ребятишек посыпалась ученическая утварь.

Мы с Витькой метнулись ее подбирать, ползали на четвереньках, толкались, кричали и хохотали. И вдруг...

Я поднял небольшой листок бумаги, и перед моими глазами все поплыло и закружилось.

Это было извещение о гибели моего отца. Руки мои задрожали. Тело как-то обмякло. Я с трудом разогнулся, дико огляделся по сторонам и, как пьяный, шатаясь, медленно вышел на улицу. Остановился.

Зачем-то еще раз посмотрел на извещение и, ничего не соображая, кинулся бежать домой. Сколько времени я бежал, где бежал, не знаю.

Помню только, что мне хотелось плакать, а слез не было.

Очнулся я где-то в поле.

Один.

Кругом пурга. Ноги сковала усталость.

Ветер давно уже сорвал с головы моей шапку. В волосах таял снег. Вода холодными струйками катилась за воротник рубашки, в горле пересохло хотелось пить.

Я нагнулся зачерпнуть пригоршнями снегу, пошатнулся, зарылся лицом в глубокий сугроб и впервые заплакал. Заплакал во весь голос.

Собрал последние силы, поднялся, сделал несколько шагов и снова упал.

"Теперь все, - промелькнуло в моей голове. - Папу убили - и меня не будет. Ну и пусть!"

Но тут я увидел грустное лицо сестренки, а из-за него смотрели на меня полные скорби глаза матери.

"А как же они?" - подумал вдруг я. И на меня дохнуло холодом.

Я сделал последнее усилие, изловчась, поднялся на корточки, хотел распрямиться, но ветер покачнул меня и свалил на бок.

Мне захотелось спать. Я понимал, что замерзну, но не сопротивлялся. Меня охватило полное душевное безразличие.

Сквозь вой пурги я смутно слышал чьи-то голоса, но не верил в их действительность.

Я знал, что когда человек замерзает, ему всегда что-нибудь чудится.

"Вот и мне голоса чудятся", - лениво думал я.

Вдруг кто-то схватил меня за плечо и начал тормошить.

Я слабо повернулся, но никого не увидел.

- Живой, живой, - как будто издалека, глухо долетел до меня голос Витьки.

- Вовка, Вова, Вова!

"Это Люська", - пронеслось в моей голове. Я улыбнулся и окончательно потерял сознание.

Пришел в себя через несколько дней в кровати.

На голове у меня лежала мокрая повязка, в теле чувствовалась слабость. В висках мягкими молоточками стучала кровь. Я приоткрыл глаза.

В комнате стоял полумрак и было тихо-тихо. Возле меня сидела Люська. Она задумчиво смотрела в окно на улицу. Неожиданно скрипнули половицы, и к Люське неслышно, на цыпочках, подошла мать, шепнула:

- Спит?

Люська молча кивнула головой, осторожно взяла мою руку и положила в свою. Рука у нее была влажная, холодная и приятно щекотала мою горячую кожу.

Я поймал ее мизинец и легонько сжал его.

Люська повернулась ко мне, и мы встретились взглядами. На глазах у нее блеснули слезы. Она застыдилась их, вынула платок и тихо спросила:

- Тебе лучше?

Я улыбнулся и еще крепче сжал ее мизинец.

- Ох ты и бредил. Я даже боялась с тобой оставаться одна.

- А что, я кричал?

- Еще как. Вскочишь, глаза вытаращишь и кричишь: "Бей их, гадов, бей!" А то лежишь и разговариваешь...

Люська взглянула на дверь и умолкла, а потом наклонилась к моему уху и прошептала:

- С отцом. А иногда... со мной. А на Витьку ты не сердись.

- За что?

- А за то, что он не сказал тебе про извещение-то. Он не хотел тебя расстраивать, а сам переживал. Он ведь давно носил его в сумке, а сказать тебе не мог.

"Так вот почему Витька так заботливо относился ко мне", - подумал я и спросил:

- А как оно к нему попало?

Люська снова настороженно покосилась на дверь кухни, откуда доносилось покашливание матери, и чуть слышно начала рассказывать:

- Почтальон, тетя Маша, заболела и попросила Витьку сбегать вместо нее в сельсовет за почтой. В сельсовете Витька вместе с письмами получил извещение, прочитал его и решил никому о нем не говорить. Да не вытерпел и обо всем рассказал мне. Это в тот раз - в лесу под сосной. Мы думали, что так будет лучше, а получилось вон как. Когда ты убежал из школы, Витька хватился извещения и догадался. Прибежал ко мне и говорит: "Вовка извещение взял". Мы кое-как оделись - и следом за тобой. Мы знали, что ты собьешься с дороги, да и сами-то сбились, но это получилось к лучшему: мы все-таки нашли тебя. - Люська вздохнула. - А пурга-то какая была. Вон ты как нос-то обморозил.

Я надвинул на лицо одеяло, а сам тайком, одним глазом, смотрел на Люську и думал: "Какая она все-таки красивая".

А Люська, будто угадав мои мысли, вдруг спросила:

- Вов, а отчего ты на меня всегда сердился?

Я приоткрыл одеяло и нарочно угрюмо ответил:

- Ты на записку мне не ответила.

- Это потому, что ты за деревню на бревна не пришел.

Ничего не понимая, я приподнялся:

- На какие бревна?

- На такие. Я тебе в записке писала, чтобы ты в субботу, в ту, в которую меня хотел избить Санька, пришел за деревню на бревна, а ты мне написал, чтобы я написала тебе еще одну такую же записку. Зачем она тебе понадобилась, не знаю. А на бревна ты не пришел. Я тебя там почти всю ночь ждала - так и не дождалась, обиделась и не стала больше писать.

Люська взглянула на меня с упреком.

- Что же ты не пришел?

В это время со скрипом приоткрылась кухонная дверь, и к нам в комнату как-то боком протиснулся Санька Офонин.

Он, насупясь, медленно подошел к моей кровати и хрипло, не поднимая глаз, проговорил:

- Это тебе.

Положил на одеяло перочинный ножик, потоптался смущенно и ушел.

Мы с Люськой переглянулись.

Мы поняли, что отец прислал Саньке хорошее письмо.

Мне хотелось спрашивать и спрашивать:

- Отчего ты тогда в школе на лестнице заплакала?