Карен Брутенц - Тридцать лет на Старой площади

Нагорнокарабахский узел можно считать концентрированным выражением характерных для Советского Союза 80-х годов национальных проблем, которые при пассивности и недальновидности союзного руководства, интриг рвавшихся к власти республиканских политиков привели к «кончине» СССР.

Конечно, у карабахской головоломки были особые предпосылки: многовековое взаимное недоверие армян и азербайджанцев, антиармянская резня в Шуше в 1905 и 1920 годах, в Баку в сентябре 1918 года (когда мусаватисты при поддержке турецких войск вырезали около 30 тыс. армян), геноцид в Турции, унесший 1,5 млн. жизней, наконец, произвольное включение области в состав Азербайджана и окрашенное «исторической памятью» недоброжелательное отношение азербайджанского руководства… Но в остальном — а именно оно, «остальное», и привело в движение армянское население Нагорного Карабаха — его беды и обиды шли от проводившейся и стране национальной политики и были общими для многих народов.

Вплоть до середины 30-х годов в национальном вопросе следовали курсу, который принято — и не без оснований — называть ленинским. Он был далеко не безупречным, и все же, пусть не Слишком последовательно, но реализовался принцип национального самоопределения, уничтожалась царская система угнетения и дискриминации, доминировал дух реального, не показного интернационализма, нетерпимости к шовинизму и национализму. Была принята схема национально-территориального устройства страны. Сколько бы его ни кляли сегодня, оно активно содействовало становлению и возрождению наций.

Трудно сказать, чего больше было в этой политической линии: верности доктрине, приспособления к обстоятельствам, к давлению разбуженных революцией «инородцев», поиска путей укрепления устоев нового строя в многонациональном государстве? Наверное, дух интернационализма у кадров и радикально настроенной молодежи подкреплялся революционным идеализмом и утопизмом, известной дозой национального нигилизма, верой во всемогущий примат классовости и убежденностью на этом фоне во временности, эфемерности «национального».

То был своего рода «поспешный», опережающий время интернационализм. Характерно, что долго действовало правило: получая паспорт, можно было «выбирать» национальность. И в годы антифранкистской войны в Испании нередко люди записывались «испанцами». Как бы то ни было, произошел реальный поворот к новым национальным взаимоотношениям, к дружбе и согласию между народами.

Однако с середины 30-х годов вступила в действие политика, называвшаяся уже ленинско-сталинской: в старые меха начали наливать новое вино — в прежние формы вносили совершенно иное содержание. Самоопределение народов стало выхолащиваться, а силовой фактор приобретал все большее значение как скрепляющая основа Союза. Это явилось частью общего ужесточения официального курса, усиления в нем репрессивного аспекта. А централизация в национальном вопросе была элементом всеобщей централизации, линии на то, чтобы в рамках командно-бюрократической системы «все» собрать в один кулак.

Сталинская политика имела основные точки приложения в центре и союзных республиках, и ее можно определить как двурычаговую и двуединую. Первый, столичный, «конец» этой политики означал всеобъемлющий и безусловный контроль Москвы над жизнью периферии, республик, централизацию, устремленную к унитаризации и ассимиляции. Под предлогом защиты общегосударственных интересов ограничивали самостоятельность и права республик, постепенно размывалось заложенное в Конституции 1924 года разграничение компетенции между ними и Союзом. Созданные в 20-е и 30-е годы национальные районы были ликвидированы.

В республиках, как правило, были своего рода «надсмотрщики» — направляемые из Москвы вторые секретари ЦК и председатели КГБ, русские или русифицированные украинцы, белорусы. Хотя столичные эмиссары зависели от первого секретаря и часто старались к нему пристроиться, они были «глазами и ушами государевыми».

Союзным интересам, нередко дурно понятым, все полнее подчинялось и экономическое развитие республик, что вело зачастую к укреплению монокультурной специализации и экологическому неблагополучию. У представителя Ханты-Мансийского округа были все основания заявить в мае 1989 года на Съезде народных депутатов СССР, что территория округа превратилась в стройплощадку для больших народов, с катастрофическими последствиями для аборигенов [227] Между тем еще в апреле 1987 г. Горбачев говорил государственному секретарю США Шульцу: «У нас есть большие достижения, в частности, в национальной политике. Даже самым маленьким национальностям, например ханты-мансийцам, которых всего 11 тысяч, предоставлены все права, свой национальный округ и т. д.». .

В тяжелой ситуации оказались и другие народности Севера, о возрождении которых так любила писать официальная печать. Их промысловые угодья, пастбища, водоемы жестоко пострадали от «интервенции», превратились в «мертвую зону» из-за, бесхозяйственной производственной деятельности центральных ведомств. Продолжительность жизни эвенков была на 16–18 лет меньше, чем в среднем по стране.

Даже такое серьезное мероприятие, изменявшее демографическую ситуацию в Казахстане, как освоение целины, проводили, по существу не спрашивая мнения Алма-Аты.

Другой, республиканский, «конец» этой политики означал форсированное формирование и выдвижение во всех сферах местных кадров, особенно ускоренную «коренизацию» руководящего состава, возможность проводить дискриминационный курс в отношении других национальностей. Эта привилегия была своего рода платой — «взяткой» за безусловное подчинение центру. По сути дела, «коренная» нация служила микрометрополией, а республики, как говорил Сахаров, малыми империями. Централизация не оканчивалась за воротами Москвы, в республиках, на местном «пятачке» шла своя ассимиляторская работа, причем нередко в более грубой и откровенной форме.

В принципиальном отношении обе линии были однотипными, нацеленными на создание ситуации господствующей нации. В этом обмене послушания центру на привилегии коренного населения, на всесилие республиканских руководителей внутри их «доменов» и состояли коварство и изощренность сталинской национальной политики. Она, таким образом, опиралась на союз, пусть далеко не равноправный, двух номенклатур — союзной и республиканской, а также на остаточный материал от ленинского подхода. Наряду с выделением и возвеличиванием русского народа, эта политика сохраняла, условно говоря, марксистскую установку на самоопределение и развитие наций (т. е. практически нерусских наций Советского Союза) хоть и в усеченном, деформированном — против «чистого», теоретического оригинала — виде, приспособленном к основной, великодержавной цели.