Сергей Михалков - Два брата - две судьбы

Это было почти немыслимо — у меня было явное сотрясение мозга. Как сумел я подняться, до сих пор понять не могу. Видимо, неистребимая жажда жизни и сила воли снова, как тогда из «рва смерти», подняли меня с земли.

Кое-как мне удалось добраться до каменной изгороди и зайти за угол дома. Изгородь была совсем невысокая, в другое время я бы запросто перескочил через нее, не держась руками. Но сейчас это было невозможно. Что делать? Стоило мне занести йогу — сразу терял сознание. Как же все-таки одолеть эту преграду? Снова пытаюсь перелезть — не могу. Выглянул за угол дома: часовой спит, а неподалеку от него валяется пустой ящик. Я нашел в себе силы осторожно подойти к ящику, захватить его одной рукой и перенести к изгороди. Все так же не двигая шеей, я встал на ящик, повернулся к изгороди спиной, сел на нее, затем повернулся боком и положил на изгородь одну ногу, потом вторую, затем нащупал рукой край ящика, переставил его через себя, поставил по другую сторону изгороди, повернулся, поставил поочередно ноги на ящик, потом на землю и со страшной болью в затылке побрел вдоль изгороди, хватаясь за нее рукой. Наконец мне удалось оторваться от нее и уйти в поле… «Ушел, ушел, ушел!» — бормочу я.

И вот вижу перед собой дом. Тут я почувствовал, что моя левая рука, согнутая в локте, не разгибается, к боли в шейных позвонках прибавилась дикая боль в руке.

Я подошел к дому, постучал в окно. Кто-то мелькнул за шторкой, потом открылась дверь на крыльце.

— Kas tur? — спросил по-латышски мужской голос, и я увидел седого старика в куртке поверх белья.

— Vacißei ir? — спросил я, как умел, по-латышски.

— Nav, [39] — Кто тут? (латыш.) — Немцы есть? (латыш.) — Нет (латыш.) . — слышу в ответ.

Захожу в дом. Хозяин проводит меня в горницу. Стараюсь вспомнить латышские слова:

— Dzert! [40] Пить! (латыш.)

Старуха наливает мне кружку молока. Я выпил, и тут же меня вырвало. Я потерял сознание… Когда я пришел в себя, старик уже разрезал ножницами рукав кителя. Рука была сломана. На вспухшем локте — синее пятно, и багровые полосы расходятся от него лучами… Я вынимаю правой рукой деньги и даю старику.

— Tas ir tev!

— Ne, ne! Nevaiag! [41] Это тебе! (латыш. ) Нет, нет! Не надо! (латыш.)

Я уже весь горю в огне. Кое-как подбирая слова, говорю:

— Atrak… Zirgs… Hospitalis Saldus… bet tad tev… [42] Скорее. Лошадь… Госпиталь Салдус… А то тебя… (латыш.)

Я показал ему жестами — расстрел! Старик понял, что я бежал из полевой жандармерии, и закивал головой…

В трюме

Сильный запах нашатыря вернул мне сознание. Лежу на носилках. Перед глазами возникают, как из тумана, лица, белые халаты, косынки, шапочки врачей.

— Was fehit Ihnen? — Надо мной сестра в косынке с красным крестом на лбу.

— Weiss ich nicht. Bei dem Panzerangriff vom Panzer stьrzen… Arm!.. Hals!… [43] Что у вас? (нем.) Не знаю, при танковой атаке упал с танка. Рука! Шея! (нем.) — отвечаю, напрягая силы, чтобы не попасть впросак.

Меня раздевают, закрывают простыней, кладут на другие носилки и куда-то несут, видимо в операционную. Чувствую укол. Больше ничего не помню.

Очнулся в палате. Я весь в гипсовых накладках, шинах, бинтах. Грудь, шея, рука… Полное безразличие и апатия. Только ноющая боль в руке и холодная скованность в шее.

Вошел пожилой врач. Белые резиновые перчатки держат два рентгеновских снимка в металлических рамках, с которых еще стекают струйки воды.

— Hier, die Hals wirbel etwas gequetscht, der Arm gebrochen, Splitter im Gewebe… [44] Вот у вас сдвинуты шейные позвонки, сломана кисть руки, осколки в тканях… (нем.) — говорит он.

Температура у меня поднимается. Забытье заволакивает сознание. Но стоит очнуться, как мною овладевает смертельный страх — боюсь в бреду проговориться по-русски. Обливаюсь потом. Душат кошмары: мчатся немецкие мотоциклы, лают овчарки, они обегают стволы деревьев в лесу, в котором я спасаюсь, и летят мне навстречу… Чья-то землянка, я кидаюсь в глубину и зарываюсь в сено… Над входом собачьи морды, у каждой на голове каска. Одна овчарка хватает меня за руку — больно — и выволакивает из землянки, вцепившись в руку, тащит меня по земле… Я ударяюсь головой о стволы деревьев. И вдруг навстречу летит легковая машина, в ней сидит капитан Бёрш. Я кричу ему: «Господин Бёрш! Господин Бёрш! Я здесь!» Он поворачивается, и я, к ужасу, вижу, что это капитан Фридрих Люцендорф! «Верните мне мою форму! — шипит он. — А где фуражка?» — «Не знаю! — кричу я. — Я ничего не знаю!»

— Очнитесь, господин капитан! — Голос откуда-то издалека. Я открываю глаза. Рядом сидит фельдфебель. — Где ваши документы, господин капитан? — говорит он ласково.

— В кителе, — шепчу я пересохшими губами.

— В носовой платок я завязал часы, деньги, зажигалку, «Браунинг» две обоймы и записную книжку. А где ваши документы?

— Не знаю. Ничего не знаю.

— Как ваша фамилия?

Я с трудом понимаю вопрос и бухаю первое, что приходит на ум:

— Геринг.

Он, видимо, понимает, что я отвечаю невпопад.

— Я спрашиваю, как ваша фамилия?

— Мюллер.

— Имя?

— Генрих, — говорю я наугад.

— Генрих Мюллер, — повторяет он и записывает в бланк-анкету.

— Год рождения?

— 1919-й.

— Где родились?

— Дюссельдорф, — говорю первое, что приходит на ум.

Мне снова плохо, и я теряю сознание.

Очнулся, когда два санитара перекладывали меня на носилки. На груди правой рукой нащупал кожаный кошелек, висевший на шнуре. Залез в кошелек пальцами, вынул анкету: «Генрих Мюллер… Это, значит, я… Из Дюссельдорфа… Господи, не забыть бы!»

Носилки грузят на санитарную машину. Машина перевозит раненых на вокзал и потом в вагоны. Вот уже поезд стучит по рельсам…

Мне снова чудится автоматная очередь. «Не стрелять! — кричу я. — Не стрелять! Хайль!» Уже не поезд, а пароход. Подо мной что-то качается. Где-то глухо стучат двигатели.

Очнулся в трюме. Тысячи немецких раненых солдат и офицеров… Пароход идет из Либавы в Кенигсберг.

— Кому воды? Кому воды? — Голоса медсестер. И вдруг мужской резкий голос из рупора:

— Срочно каждого раненого снабдить спасательным поясом. Входим в зону действия вражеских подводных лодок.

Начинается качка… Забываюсь…

Так в октябре 1944 года судьба вынесла меня из Курляндского котла, и я покинул Латвию на немецком теплоходе «Герман Геринг».

Громадный черный пароход «Герман Геринг» утесом возвышался в порту Кенигсберга. Раннее осеннее утро окутало его туманом, свинцовая вода Балтики равнодушно плескалась у его корпуса, прижатого к причалу.

Портовая площадь оцеплена солдатами, за их спинами стояли горожане. Их было немного, наблюдавших за разгрузкой раненых, — немецких офицеров и солдат.

Санитарные машины с красными крестами сновали от порта до вокзала, перевозя по городу, представлявшему собой неприступную крепость, опоясанную тремя кольцами мощных железобетонных укреплений, этих полуживых людей.