Александр Горфункель - Джордано Бруно

Не наслаждение и не самосохранение человеческой личности, а совместная деятельность людей, направленная на покорение природы, лежит в основе морали. В этой борьбе творческая деятельность человека должна все более заменять собой тяжелый и подневольный труд: настоящий труд возникает только тогда, когда он «побеждает себя, чтобы уже не считать себя… за труд… ибо так же и труд не должен быть труден сам по себе, как тяжесть не тяжела сама по себе… Высшее совершенство — не чувствовать ни скорби, ни труда, перенося и скорбь, и труд». Труд человека должен подчинить себе слепую Фортуну — необходимость. «Возьми Фортуну за волосы, — восклицает Юпитер, обращаясь к Труду, — ускоряй, если тебе это покажется нужным, бег ее колеса!» Труд должен стать для человека «высоким наслаждением» (10, стр. 120–121).

Начав с отрицания религиозного самопожертвования ради «иного мира», Бруно приходит, преодолев эгоистический индивидуализм ранних гуманистов, к прославлению героического энтузиазма, самоотверженности, подвижничества ради высокой и человечной цели. Человек должен преодолеть стремление к самосохранению, подняться над страхом личного уничтожения, ибо то высокое наслаждение, к которому стремится энтузиаст, немыслимо без доблестных деяний и жертв.

Высокая цель освобождения человечества недостижима без мужественных усилий и героических дел. На слова Юпитера о том, что ни к чему бороться с силами зла, поскольку «все это само собой старится, падает, пожирается и переваривается временем», богиня Паллада отвечает: «Но пока что нужно сопротивляться и бороться, дабы своим насилием все это не уничтожило нас прежде, чем мы его обновим» (10, стр. 184).

Во второй половине XVI в. средневековая мораль была отнюдь не архаическим пережитком. Выражая интересы самых реакционных феодальных сил, поддерживаемая всей мощью церковных установлений, она находила свое воплощение и в ученых трактатах богословов, и в мистических поэмах, и в декретах Тридентского собора, и в кровавой практике инквизиции. Провозглашая новые истины «философии рассвета», Ноланец понимал, что утверждение их требовало упорной и героической борьбы.

Героический энтузиазм Бруно — это не только высшая ступень познания природы, но и высшая ступень человеческого совершенства. Задолго до того как был зажжен костер на Поле цветов в Риме, Ноланец осознал смертельную опасность борьбы, в которую он вступил. Еще в Англии прославлял он «ту достойную восхваления душевную напряженность, свойственную философам», которая позволяет мужественно переносить страдания: «Достойное философа поведение заключается в том, чтобы освободиться от физических страстей, не чувствовать мучений… Кого больше всего привлекает к себе любовь к божественной воле (которую он почитает наиболее твердой), тот не придет в смятение ни от каких угроз, ни от каких надвигающихся ужасов. Что касается меня, то я никогда не поверю, что может соединиться с божественным тот, кто боится телесных мук». Мыслитель, поднявшийся к созерцанию истины, «не чувствует ужаса смерти» (20, стр. 192).

Вся жизнь Джордано Бруно была осуществлением этого нравственного идеала. Он не был обуян жаждой бесполезного мученичества и знал, что иногда, чтобы «избежать зависти, клеветы и оскорбления, благоразумие прячет истину под притворные одежды», но не мог вступить в сделку с совестью. Ибо, боровшийся против прославления смерти, страстно любивший жизнь, ценивший земные радости и наслаждения, но выше всего поставивший любовь к истине, Ноланец знал, что «лучше достойная и героическая смерть, чем недостойный и подлый триумф» (9, стр. 62).

Задолго до рокового дня казни он преодолел в себе страх собственной гибели. Он знал, что «смерть в одном столетии дарует жизнь во всех грядущих веках» (9, стр. 32; ср. 10, стр. 1).

«Убить человека — это не значит опровергнуть его идеи; это значит только убить человека», — писал французский реформатор XVI в., провозвестник веротерпимости Себастьян Кастеллион.

Инквизиция полагала иначе. Приговор святой службы гласил: «Сверх того, осуждаем, порицаем и запрещаем все вышеуказанные и иные твои книги и писания, как еретические и ошибочные, заключающие в себе многочисленные ереси и заблуждения. Повелеваем, чтобы отныне все твои книги, какие находятся в святой службе и в будущем попадут в ее руки, были публично разрываемы и сжигаемы на площади св. Петра перед ступенями, и как таковые были внесены в список запрещенных книг, и да будет так, как мы повелели» (12, стр. 383).

В венецианской тюрьме, когда была еще надежда вырваться на свободу, Бруно вспоминал оставшихся в Германии учеников. Мы знаем немногие имена. Рафаэль Эглин опубликовал «Свод метафизических терминов» Бруно. Иоганн Ностиц развивал его логические идеи. Иероним Бесслер бережно сохранил переписанные им сочинения учителя — в рукописных сборниках, хранящихся в ряде европейских библиотек (наиболее ценные из них находятся в Государственной библиотеке СССР им. В. И. Ленина в Москве), они дошли до наших дней.

Но влияние Ноланской философии не было ограничено узким кругом учеников. С космологическими идеями Бруно был знаком Кеплер. Ни разу не назвавший Ноланца Галилей широко использовал в своих «Разговорах о двух системах мира» диалог «Пир на пепле» и, судя по аргументации, приведенной им в защиту коперниканства, был знаком и с другими произведениями Бруно.

Во Франции ученый монах-кармелит Марин Мерсенн с яростью обличал «нечестивого» Ноланца. Но борьба Бруно за возрождение эпикурейской философии не прошла бесследно для философа-материалиста Пьера Гассенди и его ученика Сирано де Бержерака, а комедия «Подсвечник» вдохновляла и того же Сирано, и Мольера.

Материалистический пантеизм Бенедикта Спинозы свидетельствовал о том, что Ноланская философия оказала глубочайшее влияние на философскую мысль XVII столетия.

Лондонский период жизни Бруно оставил заметный след в английской культуре. В числе «новаторов», создателей новой философии, называл его имя Фрэнсис Бэкон. В глубоких суждениях Гамлета, принца Датского, мы слышим явственные отзвуки «философии рассвета». С особым интересом изучали наследие Бруно английские философы-деисты: с сочинениями Ноланца был хорошо знаком Чарлз Блаунт, доведенный до самоубийства преследованиями англиканского духовенства; их переводил на английский язык в конце XVII в. Джон Толанд.

В 90-х годах XVII в. имя «Иордана Бруно» впервые прозвучало в России, упомянутое в «Риторике» Андрея Белобоцкого, чье опасное свободомыслие вызывало ненависть как польских иезуитов, так и московского православного духовенства.

Не забыл великого итальянского мыслителя и XVIII век. Его имя встречается в письмах Вольтера. Статью о нем для знаменитой «Энциклопедии» написал Дени Дидро. «Джордано Бруно возрожденный» — так назывался анонимный материалистический трактат, появившийся в Париже в первый год Великой французской революции.