Аркадий Сахнин - Не поле перейти

- Это кто же самострел? - тяжело глотнув, наконец хрипло спросил он.

- Конечно, самострел, - безразличным тоном ответил Антон. - И месяца не повоевал, домой помчался.

Видели мы на фронте таких. То руку из окопа высунет, то ногу, смотришь, прострелили - и пожалуйте в тыл.

Глаза Григория уже не бегали, потому что в них появились слезы. Руки безжизненно лежали на груди.

Они устали и тоже не могли двигаться. Ему было обидно, что брат так о нем думает, и он стал оправдываться:

- Не пулевое же это ранение. Разве под осколок подставишь? Да и какой дурак станет голову подставлять!

- Все равно в тыл торопился, - тем же безразличным тоном продолжал Антон. - Если бы вперед шел, на немца, и рана спереди была бы. А она у тебя на затылке, вот что.

Григорий опять хотел возразить, что так про пулевое ранение можно говорить, а снаряды и сзади рвутся, но стерпел. Говорить ему было трудно, и он боялся, что будет плакать. А старшему брату, должно быть, интересно стало, что еще скажет Гришка, и он продолжал:

- Тот, кто в честном бою рану получил, награду имеет. Я вот и без ранения получил орден, а у тебя и медали даже нет.

Григорий глотнул наконец тугой комок.

- Коршун ты, гадина и фашист!

Антон не ожидал, что этот инвалид может его оскорбить. Он взревел, схватил за гриф балалайку, свистнули в воздухе струны.

- Бей сильней! - закричал Григорий и разбросал в стороны руки. Мать рванулась к сыновьям. Антон все же не ударил брата, потому что мог задеть мать, а что было сил метнул балалайку в угол. Сил было много, и она разлетелась на маленькие кусочки. Отдавать в ремонт уже было нечего.

Этот скандал, наверное, слышали за окном юные Зарубины. А возможно, им передали соседи с первого этажа. Вечером они обо всем рассказали отцу. Александр Осипович слушал сыновей и недовольно откашливался.

Несколько месяцев Антон не скандалил. Он только говорил, что ему противно приходить в эту комнату, где пахнет парашей. "Жениться мне уже давно пора, - сокрушался он, - да разве пригласишь сюда девушку!"

Все это раздражало Антона, и в те часы, когда он бывал дома, только об этом и говорил.

Мать и Григорий видели, как они мешают ему, понимали, что он должен жениться и что чужой человек не согласится жить вместе с ними. Все это они видели и понимали, но ничего придумать не могли, и Антон все больше раздражался.

Как только появлялся брат, Григорий замирал на своей койке и старался не встретиться с ним взглядом.

По ночам, когда брат был дома, ему не спалось. В одну из бессонных ночей в голову пришла хорошая мысль.

Когда Антон встал, и мать подала ему завтрак, и он сел за стол в одной майке, Григорий любовался, как играют мускулы на его спине, а потом сказал:

- Ты не сердись, Антоша, я ведь и сам вижу, как тебе трудно со мной, вот и подумал: если мне дали комнату, то тебе и подавно дадут. Может, попросишь...

- Это меня ты хочешь выгнать? - перебил его Антон, поворачиваясь к брату лицом. Глаза их встретились. Должно быть, вся злость, собравшаяся у Антона за три года против брата, вырвалась, он ухватился за спинку койки, приподнял ее, рванул вверх и в сторону.

Григорий не успел уцепиться руками за края койки.

Не закончив завтрака, Антон убежал. Матери совестно было звать в дом чужих людей, и она долго мучилась, пока ей удалось снова втащить сына на кровать.

Хорошо еще, что сам он помогал ей руками, а то бы одной не справиться с этим делом.

Хотя мать и не хотела, чтобы чужие люди знали, что делается в доме, все же Ксении Федоровне сама рассказала об этом случае. А та сообщила мужу. И опять Александр Осипович только покашливал, хмурился и ничего не говорил. Он работал на том же заводе, где и Антон, только в другом цехе, и они почти не виделись. Всего один раз и встретил его на каком-то общезаводском собрании.

Здоровье Григория резко пошло на убыль. Он худел на глазах, перестал есть, часто находился в забытьи.

Он стал пугаться брата. Нервничал, если мать суетилась возле него, будто других дел у нее не было, и спрашивал, готов ли обед для Антона и есть ли для него чистая рубашка? Мать работала уже не так провор-4 но, как прежде, все сильнее давала себя знать печень.

По своей нерасторопности она не успевала по-настоящему обслужить Антона, и неизвестно, чем все это могло кончиться.

Григорий все худел, и врач сказал, что, видно, скоро помрет. Григорий не знал этого. Он видел, как трудно приходится старухе, и подумал, что, может быть, лучше, если его отвезут в дом инвалидов.

Мать выслушала сына, вспомнила слова доктора и согласилась: хуже чем дома, не будет. Ей только стыдно было чужих людей, да боялась, могут не принять.

Туда брали только тех, у кого нет родных.

Свои сомнения она высказала Ксении Федоровне.

Та против обычного не стала утешать соседку или давать советы, а просто ничего не ответила.

Дома она увидела, что ее сыновья о чем-то шепотом спорят и ссорятся, как малые дети, хотя Гриша уже кончал ремесленное, а Саша собирался туда поступать. Когда она спросила, в чем дело, оба они присмирели, и Гриша, переминаясь с ноги на ногу и трудно подбирая слова, заговорил:

- Вот мы, мама... понимаешь, мы с Сашкой все будем делать... вот... ну, полы мыть... да? Я уже немного зарабатываю... Может, возьмем к себе дядю Гришу?

Она ничего не могла ответить, потому что навернулись слезы, а только выпрямилась от гордости за своих сыновей и за то, что она - мать этих сыновей.

Она увидела, как засветились их глаза, и уже знала, что они поняли ее, хотя ничего еще им не сказала.

Гриша начал вдруг поправлять книги на своей зтажерке, Саша спросил, не надо ли за чем сбегать в магазин, а она все стояла молча, пока Гриша не тронул ее за руку:

- Ну что ты, мама?

Тогда она ответила:

- Я уже давно про это думаю, надо спросить отца.

Вечером, выслушав свою жену и своих детей, Александр Осипович Зарубин сам пошел вниз, к Григорию.

Они говорили о войне, о заводе, о деревне, и Григорий рассказывал, как в детстве он вместе с отцом делал гребешки из клена.

Вернувшись домой, Александр Осипович сказал:

- Комната у нас не меньше ихней. Не понравится - и от нас в дом инвалидов не опоздает.

Утром Гриша Зарубин и его товарищ Геннадий Ковалевский подняли Григория вместе с койкой и перенесли на второй этаж, освободив для него лучшее место.

И в двух комнатах, расположенных одна над другой, одинаковых, как близнецы, по-новому разместились люди: на первом этаже - двое, на втором пятеро.

Внизу - родные, вверху - чужие люди.

Как плох Григорий, увидели только вечером, когда стали его купать. Ванны в доме не было. Его посадили на табуретку и, придерживая со всех сторон, бережно мыли мягкой тряпкой, и часть воды стекала в корыто и в таз, а часть - на пол. Но ее тут же убирали тряпками Гриша и Саша, чтобы она не просочилась между половыми досками.