Аркадий Сахнин - Не поле перейти

Она все вспомнила. Ей хотелось, чтобы Данила говорил еще, а он неожиданно умолк. Тогда она сама сказала:

- А помнишь, как ты на общем заводском собрании выступал? Человек пятьсот, наверное, слушали. И все поздравляли. Конечно, тебя помнят... ей хотелось добавить - Даня. Тебя помнят, Даня, - но она разучилась говорить это слово, оно прозвучало бы, как чужое, и не хватило смелости произнести его...

Рано утром Данила сел за письмо Клаве. Коляска, сданная в срочный ремонт, подождет. Он сейчас занят.

Да и вообще мастерская у него еще закрыта. А то привыкли ночь-полночь, когда хотят, тогда и ходят. Подумаешь, французы! Плевать на них! Пусть лучше вспомнят, как гнала их русская армия. Хватит, поунижались! Он занят важным делом, и пусть не беспокоят.

А не нравится, пусть отправляются к своему Планшоне...

Вскоре пришла настоящая большая радость:

почтальон принес письмо из Москвы. Сын Клавы, их родной племянник Дима, о существовании которого они не знали, сообщал, что их письмо пришло как раз, когда он приезжал в Луганск навестить мать, а сам он работает и учится в Москве, и, если они хотят приехать, пусть приезжают. И мать просила написать, что будет рада их приезду.

Разрешение дали неожиданно быстро. Разрешение ехать на родину, о чем сказали ему в советском консульстве на бульваре Мальзерб в Париже, и это само по себе было ошеломляющей радостью.

Им хотелось повезти Диме хорошие подарки, может быть костюм, им не жалко для этого денег. Беда только, размеров не знают. Ну, ничего, дорогие подарки привезут во вторую поездку, а пока купили кое-что оригинальное, чего в России, конечно, нет.

...Уже была ночь, уже ушла спать Евдокия Ильинична, а чуть захмелевший Данила неторопливо вел рассказ о трагедии своей жизни.

Я слушал Данилу и невольно вспоминал Николая Лаврова. Это инженер-конструктор, с которым я познакомился в Версале. Потом мы несколько раз встречались. Особенно запомнилась мне одна встреча на озере, куда мы отправились в воскресенье. Он принес обещанную книгу Д. Мейснера "Миражи и действительность".

- Вот, - сказал он, - прочтите. Ее автор - известный в прошлом политический деятель, чуть ли не правая рука Милюкова. Я жил так же, как описана здесь жизнь большинства эмигрантов. Как и у них, из десятилетия в десятилетие, из года в год распадалась, крошилась, выветривалась моя идеология, идеология человека, не принявшего революции. Но чтобы судить о моей жизни, надо иметь в виду одно отнюдь не маловажное обстоятельство. Я инженер-конструктор высокой квалификации. Такого положения добились не многие эмигранты.

Между Лавровым и Данилой - пропасть. Но в одном вопросе они абсолютно едины.

Ностальгия! Я много слышал об этой болезни. От нее не умирают. Еще ни один врач не констатировал смерть от ностальгии. Но она давит человека, душит его, доводит от отчаяния до безумия.

- Вам этого не понять, - говорил мне Данила. Но именно такие слова произнес и Лавров.

- Почему не понять? Мне приходилось бывать на чужбине по нескольку месяцев. Однажды больше трех лет.

- Это совсем не то, - с досадой махнул рукой Лавров. - У вас оставалось главное: сознание, что пройдет какое-то время, и вы обязательно вернетесь. Вернетесь в свой дом, к своим друзьям и родным, в свой лес, к своей реке. Нет-нет, это совсем не то. Это тоска по родине, которую потерял навсегда. А оставаться на чужбине не хватает сил. Все кажется постылым, отвратительным, непереносимым: и язык, и дома, и запахи.

Да-да, что вы так смотрите! Разве вы не знаете, что каждая страна имеет свои запахи? Разве можно сравнить аромат украинской деревни с французской? Да что деревня? Куда ни пойдешь - все чужое. Нравы, обычаи, весь уклад жизни, чуждый и нелепый, к которому не привыкнуть, и тебя, как замурованного в бетон, окружает мертвая тишина в этом крикливом, гудящем, многолюдном мире, и одиночество охватывает так, что хочется выть...

Я одинок и беззащитен. Вся система построена так, чтобы человек не переставал чувствовать себя зависимым, униженным, беспомощным. В бюро, где я работаю, ни один инженер не знает, сколько зарабатывает такой же, как он, сидящий рядом и выполняющий такую же, как он, работу. Заработок держится в страшной тайне. Управляющий или владелец предприятия дает вам грошовую надбавку, прикладывая к губам палец: "Смотри, не проговорись, один ты это получил".

И молчит человек. И лезет из кожи, изворачивается, только бы шеф был доволен. Эта система изолирует человека от товарищей, воспитывает в нем эгоизм, чувство зависти.

Такая система - повсюду. Попробуйте спросить француза, сколько он зарабатывает? Никто не ответит.

Это хитрая и безжалостная система. Обратили ли вы внимание, ну хотя бы в вашей гостинице, как все вежливы, предупредительны, как вам улыбаются, как подхватывают ваши чемоданы?

Вы думаете, это воспитание? Вы думаете, это вежливые, радостные люди? Нет! Это страх. Страх за место.

Улыбка - фактор экономический. Пусть попробует не улыбаться портье, пусть попробует отвернуться, если плюет ему в лицо богатый заморский турист.

Мне рассказывали, - продолжал он, - что у вас бывают конфликты между служащими гостиницы, даже если это уборщица, и постояльцами, словно у них одинаковые права. И будто администрация даже разбирается, кто из них виноват. У нас такой конфликт просто немыслим. Можно сколько угодно хамить, никакому портье в голову не придет жаловаться или хоть как-то проявить обиду. Его просто выгонят, и нигде уже не найдет работы человек, изгнанный за "недостаточную учтивость". Он снесет любое оскорбление и будет прятать слезы улыбаясь.

Да что говорить о портье, - с какой-то безнадежностью покачал головой Лавров. - Вот я совсем не рядовой инженер, а мне тоже плюют в лицо. И стыдно, и унизительно, а я молчу, улыбаюсь. Несколько дней назад мой шеф, желая похвалить меня в присутствии нескольких человек, сказал: "Да какой он русский, он настоящий француз".

Я молча снес оскорбление. Это ведь сам шеф. Скажи я хоть слово, и это был бы последний день моей работы на фирме. Я вынужден вести себя так, чтобы как можно меньше проявлялось мое русское происхождение.

Вот так-то, - грустно улыбнулся Лавров. - Но, знаете, даже не в том, по сути унизительнейшем факте, главное. В прошлом году я изобрел особую печь. Извините за нескромность, это было великолепное инженерное решение трудной проблемы. Когда только появилась идея, я сам не мог поверить в поразительную простоту, с какой можно вести сложнейшие процессы.

Я не спал ночи, еще и еще проверяя теоретические обоснования моей смелой мысли. Эта идея поглотила меня. Я жил только ею. Хорошо понимая, какой экономический эффект даст моя печь, я даже не подсчитал его. Меня увлекла только инженерная сторона дела.