Михаил Кириллов - Учитель и его время

Гембицкий не знал, что в то же время из Дальневосточной армии в Ленинград возвращался профессор Н. С. Молчанов, с которым он прослужил добрых два года на Волховском фронте. Молчанов возвращался в Ленинград принимать должность заместителя начальника кафедры госпитальной терапии Военно-медицинской академии.

В утомительной поездке особенно запомнились Уральские горы, Иркутск, озеро Байкал, южный берег которого часами тянулся за вагонным стеклом. Это было время, когда Транссиб был забит воинскими эшелонами, отправлявшими войска с Дальнего Востока, после войны с милитаристской Японией, в центральную Россию.

Поражала бескрайность пространства. Сибирь. Необъятная, стылая, невеселая. Далека ты от привычного русского края. Выстроилась цепочкой городов па дальнем русском большаке. Дымят трубы заводов и домен, но воздуха здесь так много, что и дыму-то – как от сигареты, выкуренной в лесу… Вспоминалось: «Россия прирастает Сибирью, прирастая к ней». Ровно и мощно бьется здесь терпеливое, мужественное русское сердце…

В Уссурийском госпитале его ждали бытовая неустроенность и напряженные рабочие будни. Нагрузка была не учебной, а вполне реальной, и это требовало самостоятельности. Отделение, в котором он работал, характеризовалось разнообразным спектром заболеваний терапевтического профиля, заболеваниями традиционными и с более сложными дифференциально-диагностическими проблемами. В госпитале можно было наблюдать обширную инфекционную и краевую патологию. Много времени занимали консультации в других отделениях, требовавшие больших познаний.

Госпиталь был рассчитан на 1000 коек, в нем было несколько терапевтических отделений, и по своим размерам он уступал лишь Хабаровскому госпиталю. Оснащение его, несмотря на коечную мощность и окружной уровень, было старым. Довольно скоро и ему – новичку – стало ясно, что этот огромный военно-медицинский центр на востоке страны для своей долгой и авторитетной деятельности потребует постоянных усилий многих поколений врачей, внесения необходимой клинической культуры, преемственности опыта, преодоления доминирующей здесь тенденции к временности жизни и работы. Реальное положение оказалось действительно тяжелым, и это Гембицкий принял как неизбежность. Места эти справедливо считались «дырой». Это во многом было связано с плохими климатическими и бытовыми условиями жизни специалистов и отрывом их от большой России. Но что же делать? Как и прежде, пришлось повернуться к трудностям лицом. Яркие декорации и риск, связанные с фронтом, неисчерпаемая новизна Ленинграда, контрастировали с внешне монотонной, но требующей вдумчивости, оперативности и постоянства работой, которой, поначалу казалось, исчерпывалась здесь вся жизнь. Все, что было получено в годы учебы в Академии, было востребовано и активно использовалось. И вскоре определился его собственный эффективный стиль работы, отношений с людьми, все стало получаться, и даже обнаружились резервы. Теоретическая подготовка не прерывалась: библиотека была рядом.

Конечно, жизнь здесь состояла не только из работы. Край этот был интересен и своей историей, и природой. На довольно узком пространстве Приморья были разбросаны многочисленные гарнизоны: в Бикине, в Анастасьевке, в Лазо, вдоль китайской границы. Здесь помнили, что в этих краях самураи сожгли в топке паровоза революционера Лазо за то, что он защищал молодую советскую республику. В двух часах езды от Уссурийска громоздился на сопках трудовой Владивосток – восточные военно-морские ворота страны, город «хоть и далекий, но нашенский»… А в трех километрах от трассы, от поселков, затаилась тайга. В хребтах Сихотэ-Алиня – в 50—100 км отсюда – встречались тигры…

Евгений Владиславович использовал любые возможности для ознакомления с этой землей. Были и грибные вылазки, и рыбалка. Неоднократно бывал он и во Владивостоке, имел контакты и с медицинской службой Военно-Морского Флота. В Уссурийске, в госпитале, Е. В. познакомился с Ким-Ир-Сеном.

Жизнь вошла в берега. Работал Е. В. с интересом и помногу. То, что выбор профессии терапевта широкого профиля стал для него необратимым, было ясно давно. Тем не менее, что-то не удовлетворяло. Он чувствовал, как трудно сочетать творческую сторону работы с рутинной – технической (документальной) и административной.

Творчество требовало наблюдательности, свежести ума, психологического проникновения во внутренний мир больного, сопереживания. Каждый больной был неповторим. Нужно было научиться работать на разных человеческих «частотах». Это вырабатывало качество своеобразного приемника, умение принять все то трудное и интимное, что беспокоит больного человека. Нужно было обладать широким спектром «частот». Без доверительного сближения с больным и почти физическим (до усталости) ощущением траты собственных душевных сил сделать это было невозможно. Пределов совершенствования деонтологических проблем не было. Это требовало самозабвения, но только так достигался настоящий диагностический и терапевтический эффект.

Больных было много. До десятка в день в отделение поступали с разными заболеваниями и по-разному сложные и тяжелые больные, до десятка представлялись на госпитальную военно-врачебную комиссию, и до десятка оформлялись на выписку… Это занимало много времени, к тому же и эта – техническая часть работы – требовала культуры, полноты и, вместе с тем, краткости, а главное, обоснованности в каждом конкретном случае. Это противоречие учило тому, что раньше не представлялось ему столь важным: умению экономить форму любого дела без утраты содержания. Конечно, не все получалось удачно, но он стремился к этому. В какой-то мере все молодые специалисты проходят эту школу внутреннего становления. Но у Гембицкого, по складу его характера и ума, этот поиск был более глубоким.

Работая с ним в 1962—1966 гг. на кафедре госпитальной терапии ВМА им. С. М. Кирова, я пытался понять его внешне размеренную, немногословную, сдержанную и как бы отстраненную манеру беседы с больным – без яркой эмоциональной реакции и её ненужных проявлений. Но при этом – и без какой-либо торопливости – доверительную, очень обстоятельную и дисциплинирующую суждения самого больного. Это был явно интеллектуальный вариант общения. В результате то, что он получал от больного, логически точно и четко по форме ставя вопросы и работая на его «частоте», почти не требовало последующего уточнения. Энергия впечатления, сопереживания не выплескиваясь наружу и, тем более, не демонстрируясь, оставалась внутренним процессом, сохраняя ему больше места для размышления, анализа, сопоставления, ассоциаций, то есть для мышления. Это, в конечном счете, и позволяло ему достичь более глубокого и верного решения диагностической задачи и позволяло работать с большим коэффициентом полезного действия. В то время, о котором я пишу, он был уже сложившимся педагогом. Такая манера заметно отличала Евгения Владиславовича от других сотрудников кафедры. В какой-то мерс она была характерна для его выступлений и общения с коллегами – выверенная, с тщательно подобранной аргументацией и точно найденным словом.