Максим Чертанов - Дарвин

На Вознесении Чарлз получил письмо от сестер, в котором сообщалось, что Седжвик приезжал к отцу расхваливать сына, отец вне себя от счастья и уже понял, что быть сыну ученым. А Генсло пророчил, что его ученик «займет место среди великих мужей науки». «Прочитав это, я бегом взобрался на скалы, и породы звенели под моим молотком…» Экипаж рвался домой, но Фицрою пришло в голову, что он плохо сделал измерения в Бразилии. 1 августа были в Баии, за неделю все пересняли, повернули домой, но разыгралась буря, пришлось зайти в гавань Пернамбуко. Чарлз изнывал от нетерпения и ненавидел Бразилию. «Монахини — грязные старые ведьмы!» 19 августа покинули «ненавистную страну рабов», 31-го были на островах Зеленого Мыса, 20 сентября зашли на Азоры, хотели осмотреть действующий вулкан, но он не пожелал извергаться. 25 сентября — остров Святого Михаила, последняя остановка. Чарлз делал записи, вошедшие в заключительную главу «Путешествия»: морская болезнь — чепуха, опасностей нет (землетрясения, штормы, революции, пумы, ядовитые змеи — пустяки и дело житейское), так что всем начинающим натуралистам он рекомендует кругосветное плавание.

«Среди картин, оставивших глубокий след в моей памяти, ни одна не превосходит величественного вида первобытных лесов, не тронутых рукой человека… Это храмы, наполненные разнообразными произведениями Творца; в этом уединении нельзя остаться равнодушным и не чувствовать в человеке чего-то большего, нежели одно только его телесное существование». «Быть может, ничто не порождает такого изумления, как первая встреча с дикарем в его родной обстановке, — встреча с человеком на самой низкой, самой варварской ступени развития. Спешишь перенестись мыслью в глубь прошедших веков и вопрошаешь себя: неужели и наши прародители были похожи на этих людей — людей, у которых самые жесты и выражения лиц менее понятны нам, чем у домашних животных, людей, которые не обладают инстинктом животных и вместе с тем не могут похвастать ни человеческим разумом, ни какими-нибудь навыками, обязанными своим происхождением разуму. Мне не верится, чтобы возможно было описать или изобразить различие между дикарем и цивилизованным человеком. Это различие между диким и ручным животным, и наблюдать дикаря столь же интересно, как видеть льва в его пустыне, тигpa, терзающего добычу в джунглях, или гиппопотама, валяющегося в грязи». (В опубликованном варианте автор заменил грязного бегемота на «носорога, бродящего по просторам».)

Он делал записи в книжке, начатой в мае и известной как Красная, — о поднятии Америки. Лайель прав, никаких «ужасных» катастроф не бывает, просто одни громадные поверхности медленно ползут вверх, другие вниз, и там, где вследствие этого возникают разломы и трещины, случаются мелкие (с точки зрения геолога) «катастрофы»: землетрясения, наводнения. 2 октября 1836 года экспедиция прибыла в Фалмут, где Чарлз сошел на берег, а бриг направился в Девенпорт. («Бигль» ходил еще в два плавания, потом нес береговую службу на Темзе.) Фицрой привез 100 карт и 80 планов бухт и гаваней; Чарлз — тонны «хлама» и массу идей. Но ему уже 27 лет, он отсутствовал пять лет и 136 дней; за это время нормальные люди окончили университеты. А с ним что будет? Quien sabel

Дилижанс доставил путешественника в Маунт-хауз вечером 4 октября 1836 года, Ковингтон его сопровождал. Весь следующий день Чарлз писал письма. Отец подарил ему акции, дающие 400 фунтов годового дохода, и сказал, что он волен жить как хочет. 11-го он был в Лондоне, город изменился: газовые фонари, канализация, на выборах либералы взяли верх, грядут реформы и прогресс. 15-го поехал в Кембридж советоваться с Генсло и Седжвиком: что делать с «хламом», который государство по недосмотру не отобрало у него? Ему велели обратиться в столичные учреждения, пусть специалисты разбираются. Он обошел Британский музей, Колледж хирургов, Линнеевское (ботаническое) и Геологическое общества и был удивлен тем, что никто не хотел заняться его трофеями. 29-го коллекции сгрузили с «Бигля», а Чарлза принял Лайель, светский, милый, удивительный человек, который, услыхав теорию происхождения рифов, опровергавшую его собственную, пришел в восторг и разрекламировал ее знакомым геологам.

У Лайеля был еще гость, Ричард Оуэн. Всего на четыре года старше Чарлза, а уже ведущий зоолог и палеонтолог Британии и очень влиятельный человек. Ортодоксом он не считался, полагал, что Создатель не творил клеща лугового, клеща собачьего, а сотворил «архетипы» («клеща вообще») и вложил в них «силу», которая позволяет «совершенствоваться» в ограниченных пределах, то есть превращаться из архетипа в клеща собачьего или клеща лугового. Характер сложный: начинающих ученых поддерживал, но, стоило им чего-то добиться, ревновал. Пока он к Чарлзу отнесся доброжелательно, видимо, сочтя его неопасным. Дарвин — Генсло, 31 октября: «Я мало продвинулся с мэтрами. Вижу, как Вы и предупреждали, что они заняты своими делами. М-р Лайель говорит, я должен все делать сам. М-р Оуэн хочет препарировать некоторые экземпляры, а кроме этих двоих, никому мои коллекции не интересны. Исключение — д-р Грант, который хотел исследовать кораллины. Я вижу, как глупо было надеяться, что кто-то захочет стать экспертом. Сборщиков много, а ученых мало и их время дорого… Даже музеям не нужны безымянные экспонаты».

Это единственное указание на то, что была встреча с Грантом после возвращения. Больше Чарлз со своим первым наставником, кажется, не общался. После смерти Гранта нашли черновик его письма Дарвину, датированный 1861 годом: поздравлял с успехом «Происхождения видов». Неизвестно, было ли письмо отправлено. Дарвин, насколько известно, не писал Гранту никогда. Неблагодарным он обычно не был и к другим наставникам сохранял привязанность, так что история с Грантом выглядит странно. О причинах можно только гадать. Возможно, Чарлз, помнивший (или воображавший), что Грант в Эдинбурге хотел присвоить его маленькие открытия, подозревал, что тот вновь поступит так же. Возможно, он просто струсил: в ученой среде Грант был отщепенцем, бунтарем (Оуэн его ненавидел и дал это понять); человеку, начинающему карьеру, общение с таким субъектом могло подпортить репутацию. Наконец, Грант был (или считался) гомосексуалистом, так что общаться с ним было опять же вредно для репутации и, быть может, неприятно. Дальнейшая жизнь Гранта сложилась не блестяще. До своей смерти в 1874 году он был профессором анатомии в лондонском Университетском колледже; вскоре его забыли. Дарвин в автобиографии выразил недоумение, что такой талантливый человек «за всю жизнь ничего не создал нового».

Он сообщал Генсло, что хочет несколько месяцев пробыть в Кембридже, потом засесть в столице и написать «геологию» и «зоологию», ругал Лондон, «грязный и противный», жаловался, что зоологам не нужны экспонаты, зато ботаники молодцы, интересуются, а он, дурак, так мало внимания уделял растениям. «Зоологи меня выводят из себя не потому, что они перегружены работой, а потому, что они склочные. Я был в Зоологическом обществе, где ораторы рычали друг на друга в манере, неподобающей джентльменам. Слава богу, в Кембридже такой мерзкой грызни не бывает, а в Лондоне ее не избежать». Несколько дней спустя рапортовал бодрее: зоолог Томас Белл берется описать рептилий, зоолог Уильям Бродерип заинтересовался раковинами. «Вы разрекламировали меня ботаникам, но я чувствовал себя идиотом, когда м-р Дон (Дэвид Дон, ботаник, взял на себя растительную часть коллекций. — М. Ч.) спросил меня, где обитает одно растение с невозможно длинным названием. Других шокировало, что я не знал ничего о Carex (осоке) и где оно растет. Я был вынужден признаться, что знаю не больше о растениях, которые привез, чем человек, прилетевший с Луны… Окаменелости я сдал в Колледж хирургов. Оказывается, они очень ценны; одна голова принадлежала грызуну величиной с гиппопотама!! Другая — муравьеду размером с лошадь!!!» (В ту пору было известно три вида южноамериканских ископаемых зверей, а Чарлз, как позже выяснилось, откопал еще шесть.)