Максим Чертанов - Дарвин

У молодой жены причина огорчаться тоже была. Сказать ее вслух она не решилась, написала письмо: «Должна тебе сказать, что для тебя опасен отказ от Откровения, то есть я боюсь, что ты неблагодарно отвергнешь то, что сделано ради твоего блага и блага всего мира… Все, что касается тебя, касается меня, и я была бы очень несчастна, если бы думала, что мы принадлежим друг другу не навеки. Я не хочу, чтобы ты отвечал, — мне достаточно того, что я это написала, а когда я говорю с тобой, то не умею выразить мысли и знаю, что тебе нужно большое терпение для разговоров с твоей женой… Я так боюсь, что мой дорогой Ниггер подумает, будто я забыла обещание не докучать ему, но я уверена в его любви и не могу выразить, какое счастье он мне дарит и как горячо я его люблю, не уставая благодарить его за необыкновенную нежность, которая день ото дня дарит мне все больше счастья».

Муж на письмо не ответил, но написал на полях: «Когда меня уже не будет в живых, знай, что я много раз целовал это письмо и плакал над ним». Когда в 1855 году женился друг, Дарвин писал ему: «Надеюсь, женитьба не вызовет у Вас расположения к праздности… Боюсь, что счастье дурно отражается на работе». В 1862 году сказал: «Дети — величайшая в жизни радость, но часто — еще большее горе. Ученому их заводить нельзя, жену, может быть, тоже; тогда он не будет привязан ни к чему на свете и сможет работать как одержимый». Но он сам выбрал счастье, надо как-то совмещать. С 24 февраля возобновил записи в книжке «Е» — в основном о гибридах растений. Завел книжку «Вопросы и опыты», а «метафизическую» «М» сменила «N»: «Аргумент в пользу того, что животные мыслят, — у них есть память… собака видит сны… Обстоятельства, наделившие пчел инстинктом, не менее замечательны, чем человек с его разумом».

Перечел Ламарка, отметил в «Старых и бесполезных мыслях»: «Что такое "стремление к совершенствованию" и каким законам подчиняется? — непонятно». Там же: «Христианин имеет огромное превосходство над язычником — большого изменения в уме не могло бы произойти, не изменив тело, а поскольку все люди примерно одинаковы, то и инстинкты у них общие… Инстинкт — приобретенная память… Когда мы превратимся в ангелов, наша несовершенная память может стать совершенной и мы сумеем вернуться к себе такими, какими мы были, такая память может быть и у животных, которые превратились в людей… Мысль субъективна, мозг объективен…» — пытался размышлять на эту тему, но не хватило знания физиологии, бросил. Прочел философа Д. Макинтоша, сравнивавшего Аристотеля и Гоббса (их самих читать поленился): Гоббс утверждал, что человек по природе асоциальное существо, Аристотель говорил, что социальность мы унаследовали от предков. Записал: «Есть инстинкты низшие, как голод, и высшие, как общежительность, — выбираем между ними». Как мы знаем, что хорошо и что дурно? Сперва делали осознанный выбор, потом он стал привычкой. Рассуждал о воспитании детей: надо прививать им правильные инстинкты. «Только те инстинкты, которые были зачем-то полезны, могли развиться в веках, а значит, все, какие есть, полезны?»

И тут он неожиданно получил болезненный щелчок: Агассиз и другой геолог, Бекленд, доказывали, что гленройские «ступеньки» действительно представляют собой берега древних водоемов, но не морей, а озер, образовавшихся в ледниковый период. Лайель с его полным отсутствием себялюбия уже согласился с Агассизом, но Чарлз упрямился. Какая, собственно, разница, море или озеро? Для Дарвина — большая: он не хотел верить, что был какой-то там ледниковый период (а если и был, то маленький-премаленький). Эта штука для него была вроде Всемирного потопа, ведь она погубила бы всю жизнь на Земле (так утверждал Агассиз), а откуда же тогда взялась новая жизнь? Написал сердитую заметку и возвратился к своим размышлениям.

Книжка «Е», 12 марта 1839 года: «Трудно поверить в ужасную войну между существами в мирных лесах и приветливых лугах… мы видим, как наполнена природа и как тонко каждый удерживает свое место…» 20 марта: «Там, где вид распространен, не жди, что он будет превращаться, он абсолютно приспособлен, а если его мало — жди новое существо!» И бесчисленные примеры: орхидеи, черепахи, слепые рыбы, суслики, зяблики, капуста, пони, хомяки… В апреле в зоопарк привезли новичка: «Не часто удается видеть такое зрелище, как носорог, брыкающийся и прыгающий (правда, не очень высоко) вне себя от радости. Он прыгал вдоль и поперек огороженной площадки с удивительной быстротой, как огромная корова, и было любопытно наблюдать, как он вдруг останавливался после прыжка и живо поворачивал назад. Слон находился на соседней площадке и резвость носорога чрезвычайно его раздражала. Он подошел близко к ограде и, пристально взглянув на соседа, сам начал бегать рысцой, повернув хвост в одну сторону, а хобот в другую. При этом он визжал и дудел, словно полдюжины труб». Потом умерла Дженни. Несколько месяцев Чарлз в зоопарк не ходил.

«Крик ребенка, нахмуривание, надувание губ, это так же инстинктивно, как сосание теленка… Я предполагаю, что ребенок, который никогда не видел, как другие гримасничают, все равно будет гримасничать», — записал он в книжке «N» в конце марта, а через неделю узнал, что скоро сможет это проверить: Эмма беременна. В ожидании маленького Дарвина большой решил заняться необычным для того времени делом: собирать факты путем почтового анкетирования. Фермеры всей Англии должны были отвечать на вопросы о разведении животных. В социологии он был новичком и анкету составил неподъемную: восемь страниц, 44 вопроса, да таких, что с ходу не ответишь ни на один. «Сколько поколений, по-Вашему, надо, чтобы скрещиванием двух пород образовать новую?» «Верно ли, что, если скрестить две породы собак, они какое-то время возвращаются к родительским типам, а потом перестают? Как скоро это происходит? Приведите несколько примеров». И еще хлеще: что будет, если скрестить лису и собаку? Выбирают ли самцы красивых самок или им все равно? Передается ли по наследству характер коровы? А козы? А от кого больше передается характер козы, от папы или мамы? А если от папы, то что именно? Фермеры, чеша в затылках, переворачивали страницу в надежде увидеть вопрос попроще, но Дарвин добивал их формулами: «Отличается ли потомство от отца (А) и матери (В) от потомства отца (В) и матери (А)?» Неудивительно, что анкеты прислали обратно всего три человека, да и то почти пустые.

С 26 апреля по 13 мая он был в Мэре с женой, потом в Шрусбери без нее (она недолюбливала свекра), по возвращении в Лондон узнал, что в городе гостит швейцарский ботаник Альфонс Декандоль, сын Огюста Декандоля, сформулировавшего идею «войны в природе»: «Те [растения], что первыми обосновались в определенной местности, вытесняют других. Большие душат малых, долгожители сменяют тех, у которых век короче». Декандоль-старший был еще жив, сын продолжал его дело и заложил основы науки, которую мы называем экологией. Дарвин обедал с ним 27 мая, а несколько дней спустя познакомился с другим сыном ботаника (директора ботанического сада в Кью), Джозефом Гукером: он только что стал доктором медицины и осенью отправлялся в антарктическую экспедицию. Гукер читал дарвиновский «Дневник» (Лайель дал рукопись его отцу) — эта книга пробудила в нем жажду приключений, как когда-то книга Гумбольдта — в Дарвине; он вспоминал, как шел со знакомым морским офицером по Трафальгарской площади, навстречу какой-то человек — «высокий, широкоплечий, чуть сутулящийся, оживленная речь, голос глуховатый, но чудесно нежный», — и ему ужасно понравилось, как этот человек здоровался с офицером — «как старые морские волки».