Александр Колмогоров - Мне доставшееся: Семейные хроники Надежды Лухмановой

Из письма двоюродного брата, ротмистра Сумского полка Е. А. Адамовича, к Б. В. Адамовичу от 29 июля 1912 года:

…От папы слышал, что несколько Адамовичей ранены и убиты в войне 1812 года. Что ты о них знаешь? Мне нужно родство. Оно поможет производству в очередное звание. Брат Евгений [755] РГВИА, ф. 297, оп. 1, д. 42, л. 6–7. .

Неожиданное письмо напомнило Борису Викторовичу о трёх родственниках Адамовичах (по линии отца) и двух Байковых (по линии матери), проливших свою кровь на той священной войне и упомянутых на мраморных стенах храма Христа Спасителя в Москве:

— прапорщик Калужского пехотного полка. Убит при Дрездене 14 августа 1813 года;

— прапорщик Нижегородского пехотного полка. Ранен при Шевардино;

— поручик Софийского пехотного полка. Ранен при Малоярославце;

— поручик Пермского пехотного полка. Убит при Дрездене 14 августа 1813 года;

— поручик Нарвского полка. Ранен при Малоярославце.

Из письма от 9 августа 1912 года:

…Спасибо за документы родового древа. Евгений.

Сам полковник Адамович 26 августа сего славного года удостоился бронзовой медали «В память 100-летия Отечественной войны 1812 года».

Но ярчайшим событием этого времени и, пожалуй, всей неустроенной личной жизни Бориса Викторовича явилось случайное знакомство в Вильно с замужней дамой, женой действительного статского советника и Тобольского губернатора (с февраля 1912 г.) Марией Сергеевной Станкевич (в девичестве Степановой). К сожалению, мы не располагаем свидетельствами того, насколько сильно 41-летний холостяк полюбил женщину, с которой так недолго общался. Предоставим проницательному читателю, владеющему языком недоговорённостей, намёков, интонаций эпистолярного жанра, самому убедиться в этом по сохранившимся письмам М. С.

Из письма от 11 апреля 1912 года:

Многоуважаемый Борис Викторович!

Княгиня Чегодаева бранила меня после Вашего ухода за мой бестактный рассказ. Я и сама почувствовала это ещё до его окончания и осознаю, что она права. Вышло то, что Вы встали и ушли, а я не сумела удержать и загладить свою ошибку. Мне это тем более неприятно, что я ставлю Вас выше многих и ловлю себя на том, что дорожу Вашим мнением.

Уверена, Борис Викторович, Вы поймёте меня, и это письмо не покажется новой нескромностью, чего бы я очень не хотела. Уважающая Вас М. Станкевич.

Из визитки от 12 апреля 1912 года.

Многоуважаемый Борис Викторович!

Только что получила Ваше письмо и спешу ответить. Буду очень рада видеть Вас в понедельник.

Из письма от 2 мая 1912 года:

Многоуважаемый Борис Викторович!

Очень жаль, что так и не увидела Вас у себя, но, надеюсь, Вы здоровы и хорошо себя чувствуете.

Вчера вспоминала Вас, когда писала к Н. А. Шиповой, сына которой Вы так напоминаете мне не столько чертами лица, сколько чем-то неуловимым в манерах, взгляде и даже голосе.

Я познакомилась с ним, когда он был женихом, любил и был счастлив. Но потом свадьба его расстроилась. Это наложило отпечаток на всю его жизнь и очень дурно на него повлияло. Он не женился и, вероятно, никого не любил так, как свою невесту. С тех пор он с недоверием, свысока и иронией относился к женщинам, у которых пользовался большим успехом.

Сам он был очень чутким и умным человеком. В нашей семье все искренно его любили. Я откровенно горевала, узнав о его смерти (он умер 34-х лет). Уважающая Вас М. Станкевич.

Из письма от 8 мая 1912 года:

…Со вчерашнего разговора, Борис Викторович, я под впечатлением чего-то тяжёлого. Не могу себе простить тень критики по отношению к человеку, который дал мне так много искреннего сердечного чувства и молодого горячего порыва.

Не знаю, было ли это настоящее, о котором Вы как-то говорили, из того, что нужно для глубокого чувства. Обстоятельства складывались так, что честь, рассудок и даже сердце требовали, чтобы всё было сломано, и это было сделано.

Право смотреть прямо в глаза близким и дорогим людям нелегко даётся, поверьте мне. Я знаю, что отступаю в данное время от строгого правила сдержанности, но прошу Вас, не судите меня за это. Не всегда можно удержать душевное равновесие, а за последние годы пришлось пережить тяжёлое разочарование в самом святом, что есть для человека и ради чего, несмотря на весь пыл молодости, всё можно было исправить.

Как мало понимают люди всю ответственность, какую берут на себя, вступая в брак без того сильного, всепоглощающего чувства, которое для этого необходимо. И как мало умеют они беречь то святое святых, ради которого только и стоит жить!

Уверена, Вы поймёте меня и не сочтёте письмо жалобой на кого бы то ни было. Если и могу винить кого, то одну себя. Не знаю, для чего пишу, но чувствую в этом сильную потребность. Прошу не судить и не считать меня навязчивой. Вы знаете, что это не так. М. Станкевич.

Из письма без даты отправления:

…Пишу, так как мне хочется, прежде чем увижу Вас, сказать несколько слов. Чувствую, что своей неуместной откровенностью поставила Вас, сама того не осознавая, в неловкое положение по отношению к себе. Прошу простить эту недопустимую неделикатность. Постарайтесь забыть всё то, что я говорила и писала о себе. Мне стыдно за свою слабость.

Я пережила настоящую душевную ломку, которая измучила меня. Возможность повторения пережитого когда-то просто сводила с ума. Ваш вопрос — Если чувство может повториться, то где же правда и чему верить? — мучительно преследовал меня. Казалось, правды нет — и я стою среди руин.

Одно сознаю, любить вечно можно только Бога. Всё остальное может повториться (со всей яркостью) обманчивой прелестью миража. У каждого человека свой жизненный опыт, свои выводы. Для меня это сложилось так, и я пишу об этом потому, что хочу сознательно ответить на тот вопрос, который, казалось, тогда интересовал Вас. Приблизиться к идеалу всегда возможно, поскольку это в наших силах.

Не хотелось бы уехать из Вильны, не увидев Вас, увезти с собой сознание того, что Вы осудили меня, лишили уважения и хорошего отношения. Вы сказали, что хотите мне верить, и я надеюсь на это. Если же это покажется Вам ненужным и лишним вторжением в Вашу жизнь, напишите откровенно, по правде.

М. Станкевич.

Из письма от 30 мая 1912 года:

…Чувствую всей душой, что проститься так, как мы сегодня, — нельзя. Вам было грустно. Говорить о постороннем и не сказать ничего тёплого. И мне было невыносимо казаться не той, какая я есть.

Князь время от времени испытующе смотрел на меня, я знаю, как он всё подмечает, как он подозрителен. И оттого я чувствовала себя страшно неловко. Вот почему и прощалась с Вами так холодно, хуже, чем чужая.