Владимир Жданов - Неизвестный Толстой. Тайная жизнь гения

Спустя 10 дней она отмечает в дневнике: «Все в доме, особенно Лев Николаевич, а за ним, как стадо баранов, все дети, навязывают мне роль бича. Свалив всю тяжесть и ответственность детей, хозяйства, всех денежных дел, воспитанья, всего хозяйства и всего материального, пользуясь всем этим больше, чем я сама, одетые в добродетель, приходят ко мне с казенным, холодным, уже вперед взятым на себя видом, просить лошадь для мужика, денег, муки и т. п. Я не занимаюсь хозяйством сельским, – у меня не хватает ни времени, ни уменья, – я не могу распоряжаться, не зная, нужны ли лошади в хозяйстве в данный момент, и эти казенные спросы с незнанием положения дел меня смущают и сердят. Как я хотела и хочу часто бросить все, уйти из жизни так или иначе. Боже мой, как я устала жить, бороться и страдать. Как велика бессознательная злоба самых близких людей и как велик эгоизм! Зачем я все-таки делаю все? Я не знаю; думаю, что так надо. То, чего хочет (на словах) муж, того я исполнить не могу, не выйдя прежде сама из тех семейных, деловых и сердечных оков, в которых нахожусь. И вот уйти, уйти, так или иначе, из дому или из жизни, уйти от этой жестокости, непосильных требований – это одно, что день и ночь у меня на уме. Я стала любить темноту. Как темно, я вдруг веселею; я вызываю воображением все то, что в жизни любила, и окружаю себя этими призраками. Вчера вечером я застала себя говорящей вслух. Я испугалась, не схожу ли я с ума? И вот эта темнота теперь мне мила, а ведь это смерть, стало быть, мне мила?»

Работы по деревне были для всех только здоровым развлечением. Уставая, они скоро отходили от дела, и лишь одна младшая дочь Толстых, шестнадцатилетняя Мария Львовна, разделяла интересы отца, пыталась жить по его идеалам.

Она «была худенькая, довольно высокая и гибкая блондинка, фигурой напоминавшая мою мать, – сообщает И. Л. Толстой, – а по лицу, скорее похожая на отца, с теми же ясно очерченными скулами и с светло-голубыми глубоко сидящими глазами. Тихая и скромная по природе, она всегда производила впечатление как будто немножко загнанной. Она сердцем почувствовала одиночество отца, и она первая из всех нас отшатнулась от общества своих сверстников и незаметно, но твердо и определенно перешла на его сторону. Вечная заступница за всех обиженных и несчастных, Маша всей душой ушла в интересы деревенских бедняков и, где могла, помогала своими слабыми физическими силенками, и, главное, – своим большим отзывчивым сердцем».

На тему о дружбе, о любви между Львом Николаевичем и Марией Львовной можно многое рассказать, но мы ограничимся лишь двумя цитатами из документов того времени.

Касаясь в письмах своей семейной жизни, Лев Николаевич противопоставляет дочь Машу всем остальным детям; она его отдохновение, единственная надежда. – «Я живу хорошо: очень много больше всех годов работаю в поле с девочками, особенно с Машей, которая самая большая моя радость». «Живу я хорошо. Из детей моих близка мне по духу одна Маша. А те, бедные, только тяготятся тем, что я торчу перед ними, напоминая им о том, чего требует от них и совесть».

Но Софья Андреевна совсем иначе воспринимает необычные наклонности дочери. Она с негодованием и даже брезгливостью относится к ним. Для Льва Николаевича Мария Львовна – самая близкая из детей, для Софьи Андреевны – последняя из всех.

«У нас сегодня… неприятно, – сообщает она сестре. – Вхожу утром в столовую кофе пить, вижу стоит Левочка, стакан чаю в руках и кричит на Таню. Я спросила, что такое; оказывается, что Илья и Машка напели отцу, что вечер – скука, что они против, что неизвестно для кого я делаю вечер и т. д. Таня в это время приехала и сказала, как она всегда искренна, что ей это очень весело и что она не понимает, как девочке 16 лет может быть скучно танцевать. Тогда Левочка что-то в этом нашел (против шерстки погладили) и начал кричать на Таню, что она лжет и проч. Почему лжет, он так и не мог отказать. Я вступилась за Таню, и вышла история. Вечер я расстроила, сказала всем, а эту пейзанскую [!] Машку я еще теперь больше приберу к рукам… Конечно, я очень сердита и начну ездить эти дни в театры, цирки и проч. А Машка будет сидеть дома и ничего завтра не получит, даже не поздравлю ее».

«Маша все так же скрытна, неуловима и бледна. Не ест мяса и очень этим меня сердит».

«Все мои несчастные дети спутаны нравственно совершенно; теперь кризис, и они колеблются, куда и как идти. Прежде они были под гнетом упреков и проповедей отца, теперь он очень весел, добр, живет по-прежнему и ничего не проповедует. Дети, старшие, конечно, предоставлены сами себе и вот ищут пути… Сегодня был разговор со старшими и потом с Машей и Верой Шидловской. Я внушала вместе с Верой своей Маше, что в тысячу раз лучше быть последовательной, цельной и танцевать в своем кругу и молиться в своей церкви, чем галдеть песни с пейзанками, перенимать их грубые нравы и жить совсем без веры. В конце концов все-таки, замужем или девушкой, придется жить всю жизнь в своей среде, и все вышедшие из нее всегда несчастливы, без исключения. Маша ничего на это не могла сказать, и я надеюсь, потихоньку, но я ее образумлю».

Спустя год: «Прошлогодней одичалости никакой у нас нет… Живем очень дружной, естественной и чисто барской жизнью. На деревню ходят очень редко и то по делу. В доме с деревни никого не бывает, ничто не проповедуется».

Семейные группировки теперь резко обозначены. С одной стороны, Лев Николаевич и Мария Львовна, с другой – Софья Андреевна с остальными детьми. Одна лишь младшая дочь отошла от заботливо охраняемой матерью нормы, и за это мать отвергает ее, отец же видит в ней единственное утешение. Другие дети не уклонялись от шаблона, и Лев Николаевич, теряя надежду на перемену, все больше и больше отходит от них, порою просто тяготится ими. Наоборот, Софья Андреевна все силы, все внимание уделяет интересам детей, осуществляющим ее идеалы, ревниво их оберегая от влияния отца. На этой почве происходят постоянные недоразумения и взаимные обвинения. Та и другая сторона не могут понять друг друга.

Характерен один разговор Льва Николаевича со старшим сыном. Софья Андреевна много раз вспоминала его.

«Никогда не забывала я, – пишет Софья Андреевна, – как раз старший сын, Сережа, с которым Лев Николаевич много занимался в детстве, окончив университет, желая работать, т. е. служить где-нибудь, и не желая огорчить отца занятиями, противными его убеждениям, спросил Льва Николаевича, дрожащим от волнения голосом, куда советует отец ему поступить и какое взять дело?

Лев Николаевич нахмурился и недобрым, поспешным голосом ответил ему: «Да возьми первое попавшееся тебе под руку дело и работай».

– Да что же, например? – спросил Сережа, кандидат естественных наук, говорящий на иностранных языках, игравший прекрасно на фортепьяно, близорукий, умный и скромный.