Сергей Снегов - Книга бытия (с иллюстрациями)

— Расскажи хоть теперь, как все произошло, — попросил я Людмилу. Она заколебалась — и я горько добавил: — Надеюсь, ты понимаешь: сейчас это безопасно. При живой жене я не побегу мстить за прежнюю подругу.

— Ну, как произошло? — Она с трудом подбирала слова. — Обыкновенно… Он пришел к нам домой, я причесывалась перед зеркалом и что-то напевала. Он очень зло спросил: «Веселишься, значит?» — «Почему бы не веселиться, день хороший». — «И день хороший, и твой Сергей скоро придет». — «И мой Сергей скоро придет», — сказала я. Тогда он выхватил нож. Хорошо, что папа в это время проходил через комнату, он успел заломить его руку, но ножа так и не вырвал. Вот как это было. А на другой день пришел ты. — Она снова обратилась к сестре: — Пойдем, мне хочется домой.

— Проводите нас, Сережа, — сказала сестра. — По дороге еще немного поговорим.

День был морозный, под ногами скрипел снег. Мы шли молча. Нам нужно было сказать слишком многое — а это было невозможно. У двери мы с Людмилой остановились. Сестра убежавшая вперед (проверить, как ребенок), выглянула из комнаты.

— Сережа, зайдите на минутку. Родители хотят убедиться, что вы живы.

Я понимал, что этого не нужно делать, — но все-таки вошел. Крихацкие сдержанно поздравили меня. Разговор не клеился. Я помолчал, потом попрощался. Людмила подала мне вялую руку, сказала не глядя: «Прощай, Сережа!» Сестра, побежавшая закрывать за мной дверь, прошептала:

— Можете мне верить — от души желаю вам счастья. А поступили вы глупо, все могло повернуться по-другому. Бог вам судья, Сережа!

По дороге домой я издевался над собой, переиначивая в уме знаменитое изречение Зощенко — теперь оно вполне подходило и ко мне: «Горе молодого счастливого мужа не поддавалось описанию». [67] «Горе молодого счастливого отца не поддается описанию» — Михаил Зощенко, «Бегемот».

Спустя пять или шесть лет я увидел Людмилу еще раз. Она шла с двумя хорошенькими, нарядными девочками мал мала меньше — и радостно поздоровалась со мной. Я тоже обрадовался.

— Твои? — показал я на малолеток.

— Конечно. — Она лукаво, как прежде, улыбнулась. — Не жалеешь, что не твои? А могли бы…

— Не уверен, что тогда они были бы такими хорошенькими. Я рад за тебя.

— Я тоже за себя рада. Что ты так смотришь? Раньше ты не засматривался на меня.

— Раньше я боялся — это слишком действовало. А сейчас просто любуюсь. Ты очень похорошела.

— Спасибо за комплимент. Почему не спрашиваешь о Семене?

— А что я должен о нем узнать?

— Только то, что его нет. Я не видела его с того года, как мы расстались. Даже не знаю, жив ли.

Мы еще поболтали и разошлись. Больше никого из Крихацких я не встречал.

Много важного произошло со мной летом и осенью 1929 года. У меня вдруг появилась возможность переквалифицироваться из физика в астрономы. После лекции по теории определителей (я очень любил этот раздел математики) меня подозвал Иван Юрьевич Тимченко.

— Ко мне обратился директор нашей астрономической лаборатории Александр Яковлевич Орлов. Ему нужен хороший стажер из молодых математиков. Я посылаю ему на выбор троих — вас, Дьякова и Капрова.

Об Анатолии Дьякове я уже говорил — повторю самое важное. Усатый, подвижный, говорливый, он давно занимался астрономическими наблюдениями — сперва в областной школьной обсерватории на Нежинской (или Новосельской?) улице, потом в любительской взрослой (она размещалась впритык к государственной). Для него не существовало иной дороги. Он не просто любил астрономию — он жил ею. Судьба его (впрочем, как и у многих из нас) была очень неровной и путаной, успехи чередовались с провалами. В конце концов в глубине Сибири, в Горной Шории, Дьяков создал свою собственную обсерваторию — и начал предсказывать погоду для всего мира. Он стал очень известным.

Капрова я помню значительно хуже. Студентом он был неплохим, любил математику — вероятно, поэтому Иван Юрьевич и рекомендовал его Орлову. Была у него одна странность: оставаясь в одиночестве, он любил негромко постукивать по чему придется — то локтем, то пальцами. Однажды мы вдвоем кого-то ждали в аудитории. Капровский стук по парте складывался в какую-то мелодию. Я пересел поближе — Капров застучал громче. Мелодия определенно была знакомой, но я не мог вспомнить, откуда она.

— Героический марш из третьей симфонии Бетховена, — со вздохом сказал Капров. — Давно хочу проиграть его с начала до конца, но он плохо выстукивается.

Он произнес это так, словно озвучивание бетховенских симфоний было для него обычным делом. Между тем, я ни разу не видел его ни на одном симфоническом или вокальном концерте. Возможно, впрочем, ему просто не на что было покупать билеты: стипендии он, как и я, не получал. Но я жил с родными и подрабатывал уроками. Откуда брал деньги он, я понятия не имел.

Мы пришли в обсерваторию под вечер. Она занимала солидный кусок Приморского парка — гектар или даже больше. За высокой каменной оградой раскинулся роскошный сад, среди деревьев таились низкие служебные постройки, над кронами высился астрономический купол. Член-корреспондент Академии наук Александр Яковлевич Орлов был видным организатором: он заведовал одесской обсерваторией, одновременно создал полтавскую и часто уезжал в Крым, в Симеиз — чем-то командовал и в обсерватории Крымской. Он был еще не стар — только подходил к пятидесяти, круглолиц, усат, громкоголос, категоричен.

Он одобрительно посмотрел на нас и, не приглашая сесть, поднялся и пожал каждому руку.

— Все от Тимченко? Очень хорошо, Иван Юрьевич плохих студентов рекомендовать не будет. Итак, называйтесь по очереди.

Мы объявили свои имена, фамилии и возраст. На этом анкетный допрос завершился. Орлов предложил пойти в парк.

— В такой прекрасный вечерок грешно сидеть в кабинете. Тем более будущим астрономам, чья профессия — взирать на небесные светила. Звезды, правда, еще не показались, но у нас будет время их дождаться.

В парке уже торжествовала осень. Обсерваторские аллеи подметались каждое утро, но к вечеру их снова заваливали листья тополей и кленов. Под деревьями стояли скамейки, но Орлов их проигнорировал.

— Ведем себя как перипатетики, — сказал он удовлетворенно. И обратился к Капрову: — А кто они такие — перипатетики?

— Не знаю, — ответил Капров.

— Не знаете? Очень жаль. Честно, но грустно. Впрочем, не так уж ужасно — незнание легко переходит в знание. Хуже путаница. А вы ответите, кто такие были перипатетики? — спросил он Дьякова.

— Ученики философа Платона, — быстро ответил Дьяков. Он всегда говорил быстро и уверенно. — Так называли всех, кто учился в академии этого древнего греческого мыслителя.