Сергей Снегов - Книга бытия (с иллюстрациями)

— Сегодня утром я шла к себе на джутовую фабрику, а Юлиус сидел в канаве на улице — там еще кусты растут, так он под ними спрятался, — доверительно говорила она мне году в 26-м. — Он поманил меня и попросил прощения: он еще не может раскрыться. Скоро, скоро он придет домой и обнимет меня и Шуру с Валей. Так он сказал и убежал: на улицу вышли люди, ему ни с кем нельзя встречаться.

Маню даже не лечили, тихая ее шизофрения никому не мешала и никого не расстраивала. О видениях ее говорили улыбаясь — печально или сочувственно. Кроме сыновей, разумеется, — тем болезнь матери была горька. Ткачиха на джутовой фабрике, она слыла аккуратисткой, ее портрет висел на Доске почета, ее награждали премиями. Во всем остальном, кроме встреч с затаившимся мужем, она была нормальна: хорошо вела хозяйство, обмывала детей, была отзывчива и добра — проникновенно, душевно добра (такими умеют быть только те, которые по-настоящему, полно любят людей). Маленькая, худенькая, смирная, очень неторопливая, так и не отделавшаяся от немецкого акцента — она почти никогда не улыбалась, не повышала голоса, ни на кого не сердилась, ни к кому не придиралась, не знала бурных желаний, не ведала страстей — полная противоположность брату и сестре. Ею не восхищались, ей не удивлялись, ее не обижали, не ставили (кроме как на работе) в пример — она проходила по жизни тихонько и незаметно. Зато ее любили. Любили искренне.

О тете Киле сказать можно гораздо больше, чем о Мане, но я не пишу биографий родственников. Киля была добра и бурна, взбалмошна и смиренна, деятельна и ленива. Она все могла сделать — кроме одного: устроить собственную жизнь. Мужа у нее так и не завелось, но сына Володю, моего двоюродного брата, она хоть и с трудом, но вывела в люди — в полулюди, в пожарники, сказала она как-то.

Как и Маня, она работала ткачихой на джутовой фабрике, но, нажив туберкулез, ушла оттуда и занялась сбором и продажей лекарственных трав. Киля так преуспела в этом искусстве, что помогала не только другим — она и себя вылечила без врачей и больниц. Случайных и не очень дружков у нее была пропасть, но искренне и чисто любила, почти суеверно обожала, почти обожествляла она только одного человека — своего брата, моего отца.

Материнская линия (полная противоположность отцовской!) брала психическим и физическим здоровьем.

Дед, Сергей Антонович Гришин, и бабка Ирина Афанасьевна (девичьей ее фамилии не знаю) родились крепостными. У меня сохранился бабушкин вид на жительство, выданный в 1910 году, когда ей было 64 года — следовательно, отмену крепостного права она встретила пятнадцатилетней (дед был старше года на четыре).

В виде на жительство сказано, что бабка неграмотная, православная, из деревни Юрлово Работновской волости Дмитровского уезда Орловской губернии. Мама говорила, что Гришины были многочисленны и обширны (скорее род, чем семья) — и расселились они из голодной Орловщины по разным весям империи. Большинство подались в Томскую губернию на неведомые сибирские пустошá, а дед с беременной бабкой в особо голодный год сбежали на заработки в Новороссию — да там и остались, продляя ежегодно виды на жительство (сперва в Аккермане, потом в Одессе).

О бабке разговор впереди, в младенчестве моем она сыграла роль важнейшую, а дед умер, когда мне подходило к двум годам, его знаю лишь по рассказам. Они рисовали хорошего человека, доброго, почти кроткого. Огромный — много крупней любого из нас (впрочем, семья была низкорослой и словечко «огромный», возможно, весьма относительно), — голубоглазый, страшно сильный, улыбчивый, покладистый, он был наделен множеством редких достоинств: не пил, не курил, не сквернословил, в неверие не ударялся, в бардаки не хаживал, по хозяйству был первый (куда пошлют; а не посылали — сам вызывался).

Один был у человека недостаток и, видимо, так контрастирующий с достоинствами, что, вспоминая деда, непременно говорили об этом его пороке. Он был страстным игроком в орлянку. Мог бросать пятаки на улице, во дворе, даже дома. Каменщик по профессии, он зарабатывал сносно, но если в день получки бабушка не отбирала заработок, оставив ему на удовольствия пару гривенников, зачастую быстренько спускал на орлах и решках все, что имелось в кармане. В игре его, похоже, преобладала страсть, а не умение: мама сокрушенно вспоминала, что ему никак не удавалось найти партнеров, которым бы он сумел не проиграть — о выигрышах и не заикались, выигрыш и дедушка были понятия несовместимые.

Я был назван в его честь — и он выделял меня среди прочих внуков, постоянно (в свободное, разумеется, время) возясь со мной.

— У дедушки тебя нужно было отбирать силой, — говорила мама. — Не знаю, кто больше огорчался: ты или он. Единственная разница: он только хмурился, а ты ревел.

Еще знаю, что дедушка никогда и ничем не болел — просто не болел. Не хворал, не раскисал, не занедуживал, не жаловался на недомогание. А умер внезапно: пришел домой, посидел, повалился, захрипел — и помер. И врача вызвать не успели.

— Он почему-то очень устал в тот день! — воспоминала мама, и в ее представлении этого было достаточно для объяснения — настолько не вязалась с дедом даже простая человеческая усталость.

Бабушка, вероятно, болела, но так редко и так легко, что все запомнили ее женщиной образцового здоровья. К тому же была она лихая плясунья и заводила дворовых хороводов и песен. Неграмотная, как и дед, помнила бессчетное число сказок и песен — и щедро выдавала их всем, кто хотел слушать. В смысле здоровья мама пошла в нее: за шестьдесят лет, что я ее наблюдал, она болела считанные разы — и ни разу хворь не была серьезной. И пела она тоже охотно, несильным, но чистым сопрано, — романсы, народные песни, арии из опер. Зато как рассказчица мало что переняла у бабки — книги забивали изустную традицию. Я часто с удивлением понимал, что знаю бабушкины истории и сказки куда лучше, чем мать.

Генетическая линия матери несомненно была здоровой. Братья и сестра перебрали от хворой отцовской ветви, я, по-видимому, зарядился от материнской родни.

Отец был, конечно, неверующим, мать, конечно, верила — стало быть, спора, какому вероисповеданию меня учить, не возникло: лютеранство в нашей семье оборвалось на отце, все его дети были отданы православию. Меня крестили в Михайловской церкви. Но и это важное в глазах матери и ее родителей действо было не слишком благопристойным: таинство крещения смешалось с площадным шутовством.

Михайловская церковь находилась в самом центре района, который именуется Молдаванкой и в котором, сколько помню, уже и до революции молдаван почти не оставалось. Зато из всей еврейско-украинско-греко-русской Одессы именно здесь обитало самое однородное население: почти не водились греки, было сравнительно немного евреев, а немцы оставались в явном меньшинстве — преобладали украинцы и русские. И конец Комитетской улицы, где рачительное начальство воздвигло церковь Святого Михаила, был географическим центром этого, в общем, рабочего, а не торгового района. Комитетская сохранилась до сих пор (даже названия не изменила), а церковь снесли — не то перед войной, не то сразу после нее, на ее месте теперь тенистый скверик.