Михаил Михалков - В лабиринтах смертельного риска

По-немецки я говорил как истинный берлинец, владел литературным языком, поэтому и дикция у меня была четкой и вполне разборчивой, не так как у большинства немцев, которые обычно в разговоре глотают окончания слов. Познакомившись с берлинцем Карлом Штерном, работавшим в охране обоза Бёрша, я старался у него выудить то, что касалось именно Берлина, узнать о достопримечательностях города, названия улиц и площадей, парков и садов… «А вдруг кое-что и пригодится», — думал я. Любая информация была мне необходима, как воздух. Откуда было знать, как сложится дальнейшая судьба… Я заметил, что немцы в роте Бёрша в основном говорят на жаргоне, и стал в беседах с ними применять их «нелитературные» слова, что явно «сближало» нас. Заметил также: офицеры ругаются по-офицерски, а солдаты — по-солдатски. Это меня крайне удивило. В тот период я изучал эсэсовский жаргон, их песни и анекдоты, даже придумал сам несколько маршевых песен, которые немцы с удовольствием распевали на мой же мотив, изучал материальную часть танков, читал немецкие газеты. И если в Сумской области, прощаясь с тетей Дусей, оставил ей письмо с добытыми оперативными сведениями — для передачи советскому командованию, подписав его своей кличкой «Сыч», то сейчас диапазон собранных оперативных данных у меня был значительно шире и контакты с населением стали постоянными.

Фашистские агенты где обманом, где подкупом, где просто шантажом и прямой провокацией сбивали с толку неустойчивых людей, дезориентировали, запугивали население, толкали трусов и паникеров на предательство. Уголовники и бывшие кулацкие элементы сколачивали лжепартизанские группировки, грабежами и насилием дискредитировали растущее партизанское движение. Надо было разоблачать происки вражеской агентуры, правдиво информировать население об истинном положении дел здесь, во вражеском тылу, и на фронте. Надо было искать тех, кто хочет и способен вести вооруженную борьбу с врагом.

Бёрш ходил по хате, брезгливо отшвыривал лакированным сапогом табуретки, шайки, веники. Его лицо и руки в лайковых перчатках выражали крайнюю степень отвращения.

— Это убрать! Это побелить! Это промыть с песком! Это выбросить! Это сжечь! А это оставить, но покрасить! — Распоряжения его были, как всегда, категоричными.

В результате в комнате, намеченной квартирмейстером для господина капитана, осталась одна металлическая кровать, и только при том условии, что на нее будет положен его собственный матрац. Перед тем как внести мебель, которую Бёрш неизменно возил с собой, «по программе» проводилась специальная процедура уборки помещения. Лишь после дезинфекции в дом входил сам капитан и из пульверизатора тщательно опрыскивал стены и пол своей комнаты английским лавандовым одеколоном «Ярдлея».

Командир дивизии — старый, сухопарый генерал, с рыцарским в позолоченной оправе крестом на шее, всегда восхищался умением капитана Бёрша уютно обставлять походную жизнь.

— Oh! Grossartig! [22] О, превосходно! (нем.) — восклицал он, входя в новое помещение. И, усевшись удобно в мягкое кресло, добавлял: — Ich fuhle mich bei Ihnen wie zu Hause. Wie schaffen Sie es nur? [23] Я чувствую себя у вас, как будто бы я снова дома! Как вам это удается? (нем.)

— Erfahrungssache, Herr General! [24] Богатый опыт, господин генерал! (нем.) — расшаркивался капитан.

Сейчас Бёрш обживал новую квартиру, делая привычные распоряжения, а его денщик с неизменным белым полотенцем на согнутой руке, выслушивал их и с готовностью повторял:

— Jawolh! Jawolh! Wird gemacht! [25] Есть! Есть! Будет исполнено! (нем.)

Село Песчаный Брод в Кировоградской области, где все это происходило, было небольшое, пересеченное проезжей дорогой. Высохшая речонка с деревянным мостом разделяла село на две части. Вокруг хаток — уже отцветшие вишневые и яблоневые сады. Здесь было много женщин и детей, мужчин совсем мало.

Улучив свободную минуту, я пошел в село, чтобы познакомиться с жителями. Перешел мост, спустился в низину, зашел в первую попавшуюся хату.

— Здравствуйте! — говорю с порога.

— Здравствуйте! Здравствуйте! — отвечает старик, сидящий на лавке возле печи. Седые усы его окаймляли крутой упрямый подбородок. Он был еще крепок, статен и широк в плечах. Окинув меня недоверчивым взглядом, он закурил. Я присел на лавку. Разговорились. Звали его Петром Дмитриевичем Жиленковым.

— А чьи это ноги на печи торчат? — спрашиваю.

— Чьи? Да человечьи.

Но лежавший, видимо, решил сам обнаружить свое присутствие, и я увидел, что с печки спускается пожилой человек — опухшие ноги с темными пятнами на ступнях не слушались его. Он с трудом сел за стол. По всему его виду и выражению лица хозяин понял, что лучше оставить нас вдвоем.

Мой новый знакомый оказался бывшим интендантом 2-го ранга, по фамилии — Афанасьев. Бежал из фашистской тюрьмы в городе Николаеве и вот уже с полгода скрывается у этого старика.

— А сами откуда? — спросил я.

— Из Москвы. Жил возле Арбатской площади.

— У вас семья там осталась?

— Да. Жена и две дочки. Ничего о них не знаю. Может быть, эвакуировались.

— А что с ногами-то?

— Пришлось бежать босиком по снегу. Вот и отморозил… Но уже хожу… Старик подлечил меня травами, примочками.

— А старик? Что он за человек?

— У-у, золотая душа!

— Одинокий?

— Нет, жена есть. Мария Васильевна. Тоже очень симпатичная женщина, по фамилии Левенец. Он сам из донских казаков будет, но здесь живет давно, старожил.

Мы свернули по «козьей ножке». Разговорились. С первых минут знакомства нашли общий язык. И чем дольше беседовали, тем лучше понимали друг друга. Афанасьев был со мной приветлив, прост и откровенен.

Так мы сидели друг против друга часа два, дымя самокрутками, как самые что ни на есть закадычные друзья. Я рассказал ему свою историю, он мне — свою. В Песчаном Броду пообещал все разузнать и постараться найти надежных людей.

В накуренную комнату вошел старик:

— Ух ты, как надымили!

— Дымовая завеса, дедушка, — отшутился я.

— Значит, есть что маскировать?

— Есть, есть, деда, — подхватил Афанасьев.

Старик ухмыльнулся:

— Старый боец — понимаю! Вот я вам сейчас покажу. — Он хитро подмигнул, полез под половицу и вытащил узелок, в котором была пачка пожелтевших фотографий: — Вот смотри, сынок, каким я был орлом!

С фотографии смотрел на меня казак с лихо закрученными усами. Фуражка сдвинута набекрень, а из-под нее выглядывает курчавый чуб. Казак при шашке. На груди красуются два Георгиевских креста.

— В империалистическую бил немцев… А сейчас за Советскую власть готов им, гадам, выдать сполна, несмотря что староват стал…

Слово за слово, я узнал, как старику здесь живется. На окраине села находится загон для свиней. Их сейчас ровно десять, и это последние свиньи, отобранные немцами у жителей Песчаного Брода. Загон на территории скотного двора бывшего колхоза, рядом с опустевшим коровником. Коров уже давно немцы отправили в Германию. Здесь же на скотном дворе несколько построек, в них ютятся доярки и свинарки, а старик Жиленков работает тут ночным сторожем.