Михаил Михалков - В лабиринтах смертельного риска

Брат Александр, ему шестнадцать лет, все время что-то мастерит. Любознательный, вечно что-нибудь изобретает. Суждения его безапелляционны. Он бережлив и деловит. Все технические неполадки в доме быстро устраняются его умелыми руками. Он учится в техникуме.

Миша — это я, мне двенадцать лет, я — пионер, ученик 5-го класса «Б». Я всех люблю и всему радуюсь. Уши мои торчат. Штаны — выше колен. Учусь я на четверки и радуюсь, что нет троек. Гоняю в футбол и счастлив, когда в ворота противника влетает мой мяч. Если же мой змей поднимается выше всех в облака, я ликую и чувствую себя победителем стратосферы. Незабываемый день детства тот, когда Сережина жена Наташа (мой старший брат женился рано) сама сшила мне первые длинные брюки. Помню, я часами стоял на улице Горького, выставив вперед ногу, в надежде, что хоть кто-нибудь из прохожих посмотрит на мою обнову. Но вечно спешащие по делам москвичи проходили мимо, не обращая на меня никакого внимания.

Вспомнилась наша зеленокудрая Башиловка, старенький двухэтажный деревянный дом. С соседями по квартире мы жили очень дружно. Эти скромные милые люди, Федор Андреевич и Мария Мироновна Королевы, любили мою маму и всячески ей помогали. Их сын Борис — красивый и умный парень, мой ровесник и друг…

Лето 1940 года. Бориса и меня призвали в армию. Помню, как наши семьи объединились для прощального обеда. Родители старались смягчить тревогу и горечь расставания, а мы, слегка захмелев, затягивали хором: «Как родная меня мать провожала…»

И вот я в доме у чужой матери, за чужим столом.

— Не знаю, не знаю, удастся ли вам получить у немцев документы, — как сквозь сон слышу слова Ольги Петровны.

И снова возвращаюсь к действительности.

— Сейчас десятки тысяч людей слоняются без документов, — говорю я. — Немцы не в состоянии проверить каждого. Так что вы не беспокойтесь. Все будет хорошо, и документы получим. — Я рассеянно смотрю, как Клава грызет немецкое печенье, заедая его украинским клубничным вареньем.

Ольга Петровна с сомнением качает головой:

— Ах, дети, дети… А как же быть с Петром Петровичем? — говорит она и косится на Люсю. — Он может к нам зайти. Что ты ему скажешь?

— Он меня не предаст!

— Ой ли! Что-то не внушает он мне доверия, очень уж скользкий тип… расплывчатый какой-то… подозрительный…

— Какая ты, мама, пессимистка! Ни во что не веришь, всего боишься.

— С тех пор как в тридцать седьмом году арестовали твоего отца, я потеряла веру в людей… Разве он был виноват, что родился немцем? Добрый, преданный партии человек. Мы еще не знаем, что с нами будет, когда вернутся наши войска, да, да, не знаем. Ты же у немцев работаешь, пользуешься их карточками, их привилегиями… Как же мне не тревожиться за вас? — Ольга Петровна углом фартука смахнула накипевшие слезы и, глубоко вздохнув, промолвила: — Хоть бы вы не пострадали, такие молодые. Вам еще жить да жить…

Поздно вечером при свече Люся рассказала мне историю своего замужества. Ее муж был эстрадным артистом из Курска, приехал на гастроли в Днепропетровск. Они встретились, и, хотя Люся только что закончила школу, ничто не могло ее удержать: она влюбилась, вышла замуж и уехала с мужем в Курск. Артисту, кроме всего прочего, понравилась ее немецкая фамилия. После регистрации брака он стал Владимиром Цвейсом. Вскоре был призван на флот и начал службу матросом на Черном море на крейсере «Красный Крым». Оттуда и прислал своей жене справку, и вот этот документ сейчас передо мной. Читаю: «Настоящая справка выдана моряку Черноморского флота Владимиру Цвейсу, удостоверяет о прохождении действительной службы…» Все в порядке, печати, подписи — документ настоящий, подлинный. Это и есть мой единственный документ, с которым я пойду к военному коменданту Днепропетровска Гендельману, чтобы «поговорить с ним по-немецки…».

— И помни, — говорит Люся. — Каждому человеку я буду представлять тебя как мужа. Пусть все знают, что ко мне вернулся муж. Здесь, в городе, с ним никто не знаком. Так уж получилось тогда, что он сразу увез меня в Курск.

В ту первую ночь в Люсиной семье мне было о чем поразмыслить. Я находился в безвыходном положении. Один! Совсем один.

А за окном оккупированного города жизнь полна тревог и опасностей. Каждый неверный шаг грозил неминуемой гибелью.

Только под утро я смог забыться тревожным сном.

— Чья это? — спрашиваю я у Ольги Петровны, снимая с полки в передней запыленную старую кепку.

— Боже мой! Это кепка моего мужа. Я ее спрятала и просто не представляю, как она сюда попала.

— Разрешите мне ею воспользоваться?

— Конечно, конечно. Берите! — Вдруг она спохватывается. — Куда же вы собрались? Вас могут схватить… В городе облавы.

— Не беспокойтесь, будет опасно — вернусь.

Нахлобучив кепку, выхожу на улицу…

Городские дома наглухо закрыли свои окна. Мимо них непрерывным потоком текут вражеские колонны, грохочут повозки и походные кухни. Немецкие солдаты, запыленные с ног до головы, в касках, с амуницией, сидя в открытых грузовых машинах, нагловато ухмыляясь, перебрасываются отдельными фразами и дружно гогочут. Другие, под косыми взглядами прохожих, шагая в строю, пиликают на губных гармошках. Слышна мелодия модной эстрадной песенки: «Лили Марлен».

На стенах домов и заборах белеют приказы немецкой комендатуры. Это объявления на немецком и украинском языках: «За появление на улице позднее 8 часов до 5 утра — расстрел!», «За сопротивление оккупационным властям — расстрел!», «За укрывательство коммунистов и партизан — расстрел!».

«Новый порядок» уже действует.

Со слов Люси я знаю, что переправы взорваны советскими войсками, отошедшими на левобережье Днепра. Света в городе нет. Воды нет. Трамваи не ходят. Заводы не дымят — разрушены и демонтированы. Немцы развили активную деятельность по их восстановлению. Рабочих гонят на работу. Идет запись в полицию, но на службу принимают только тех, кто уже получил немецкие документы…

Иду по городу, присматриваюсь. К полудню становится жарко. Захожу в какой-то палисадник на окраине. Возле бочки умывается дородная женщина, наливая в пригоршню чистую воду из глиняного кувшина.

— Хозяйка, напиться можно?

— Хиба ж не можна! Иды сюды!

Подхожу. Она наливает мне колодезной воды в расписную кружку и пытливо смотрит на меня уголками прищуренных глаз.

Открывается калитка, и в палисадник входит хромой мужчина.

— Що за хлопчик? — спрашивает он.

— Да тут зайшов… Хиба ж мало их блукае в цю годину! — Она ловко подхватывает коромысло и легко входит в дом.

— А ну зайди! — глухим низким голосом произносит мужчина, в я вслед за ним, сняв кепку, вхожу в горницу. В ней — чисто, ароматно пахнет травами, подвешенными пучками вдоль печки на шнуре.