Дмитрий Петров-Бирюк - История моей юности

— Знаю, но никогда не видел.

— Ну, вот подходит наш паром. Пойдем.

Паром — два больших баркаса с дощатым настилом на них — причалил к берегу. Подводчик ввел на него лошадей. Вслед за подводой взошли на паром и мы с дядей.

— Поехали! — крикнул старый бородатый паромщик и отвязал веревку от причала.

Паромщик и наш подводчик взяли в руки палки с прорезями на концах и, втыкая их в стальной трос, переброшенный с одного берега на другой, медленно потянули паром.

Сидя на телеге, я с восхищением оглядывался вокруг. Никогда еще в своей жизни я не видел подобного зрелища. Паром медленно двигался по быстрой, сверкающей на солнце реке.

Когда мы очутились на середине реки, сильное течение сбило паром вниз. Трос, натянувшись, скрипел и звенел, как струна. Я с замиранием сердца ждал: а что вдруг он лопнет, и тогда мы поплывем вниз по течению мимо тех цветущих станиц, хуторов и городов, о которых мне только что рассказывал дядя…

По правде сказать, это было заманчиво и привлекательно. Я закрывал глаза, и мне представлялось, что мы плывем мимо станиц и хуторов и попадаем в море… А там нас вылавливают матросы с дядиного судна… Вот замечательно было бы!

Замечтавшись, я даже не заметил, что мы уже подплываем к берегу. Паром мягко стукнулся о причал. Подводчик свел лошадей на берег. Дядя расплатился с паромщиком, и мы поехали к монастырскому подворью.

На крылечке одного беленького чистенького домика я еще издали заметил маленькую девочку в красном платьице.

«Это Олечка!» — подумал я взволнованно, едва сдерживаясь, чтобы не спрыгнуть с телеги и не помчаться к ней. Потом мне показалось, что это вовсе не Оля, и я отвернулся.

Но подводчик, знавший, где жила Христофора, ехал именно к тому дому, на крылечке которого сидела девочка в красном платьице..

Когда мы подъехали совсем близко, маленькая девочка вдруг бросилась ко мне с радостным криком:

— Сашенька!.. Сашенька приехал!..

Подбежав ко мне, сестренка протянула свои ручонки, я отстранился от нее. Но, поняв, что этим я обидел Олю, я расплакался. Заплакала и Оля.

Дядя рассмеялся.

— Вот так встреча!.. Чего же вы плачете-то? Тоже мне, моряк, — похлопал он меня по спине. — Оленька, иди, поцелуй меня.

Но девочка отчужденно и застенчиво посмотрела на дядю и не двинулась с места. Она его уже забыла. Тогда дядя Никодим достал из саквояжа куклу с закрывающимися глазами. При виде ее у Оли заискрились глазенки, и она сразу же потянулась к ней.

— Сначала обними и поцелуй меня, — потребовал дядя, — тогда куклу дам.

Она поцеловала его.

До этого я никогда еще не бывал у своей тетушки. Переступая порог «кельи», так называлась ее квартира, я с робостью оглядывался вокруг, ожидая, что сейчас увижу какую-нибудь мрачную каменную нору, в которой живет моя тетушка с Оленькой. Мне почему-то представлялось, что монашки живут суровой жизнью, спят на жестких топчанах и едят одни сухари с водой. Но оказалось все не так, как я думал.

Келья Христофоры состояла из двух светлых комнат, сверкавших безукоризненной чистотой. Крашеные полы были натерты воском и сияли, как начищенные пятаки. Столики и тумбочки накрыты белоснежными кокетливыми скатерками. Кровати застланы красивыми одеялами. На взбитые пуховые подушки наброшены накидки, расшитые гладью искусной работы, выполненные руками мастериц-монашек.

Передний угол, как иконостас, сверкал золочеными ризами икон старинного письма. Слабо мерцавшая граненая лампада бросала отсветы на бархатные занавеси с позументными крестами.

Всюду — изобилие цветов в горшочках и вазонах.

Тетушка не выразила особой радости по поводу приезда брата и племянника.

— Ты вот что, — предупредила она меня, — не балуйся здесь…

А я вовсе и не собирался баловаться. С чего она взяла, что я буду шалить? Но после ее предупреждения я притих.

С каким волнением ехал я в монастырь, а сейчас вся прелесть от встречи с маленькой сестричкой пропала. Бедная Оленька, не сладко, видно, ей здесь живется.

Я заметил, что девочка вела себя странно: она не по-детски была тиха, по комнатам ходила как тень — неслышно, едва ступая, то и дело вопросительно поглядывая на строгую тетушку, как бы спрашивая взглядом: «Так ли я поступаю?..»

На душе у меня стало так горько, что захотелось сейчас же уехать отсюда.

— Дядя, — спросил я его, — а скоро мы поедем домой?

— Что-о? — изумился тот. — Ты что, друг, а?.. Или тебя плохо приняли здесь?..

У тетушки по лицу заходили красные пятна. Сузившимися, злыми глазами она посмотрела на меня.

— Значит, не понравилось у нас?

Я промолчал. Сестренка кинулась ко мне, прижалась.

— Не пущу, Саша, не пущу!

По случаю нашего приезда тетушка послала молодую свою послушницу Памфамиру в монастырскую лавку за сладким церковным вином. Сама же принялась готовить обед…

Мы гостили у Христофоры два дня. За это время мы с Олей облазили все монастырские горы, рвали шиповник, в изобилии растущий здесь, собирали чертовы пальцы — остроконечные отшлифованные камешки.

На третий день мы уехали.

После нашего возвращения из Усть-Медведицкой вечеринки в доме возобновились. К нам приходили молодые учителя, учительницы, станичные кавалеры и барышни. Как-то даже затащили дьякона. Напоили его и заставили плясать барыню. Душой таких вечеринок была «графиня» Шура Моругова, красивая черноокая женщина лет двадцати пяти, дочь мелкого станичного лавочника.

Она прекрасно играла на гитаре, хорошо пела цыганские романсы. Во время ее пения дядя Никодим искрящимися влюбленными глазами смотрел на нее.

Странно сложилась судьба Шуры. Несколько лет тому назад она убежала от своих родных в Петербург. Там ей пришлось тяжело, нигде не могла устроиться на работу… А потом ей все-таки удалось поступить в какой-то кабачок певичкой или танцовщицей. В кабачке с ней случайно встретился какой-то всамделишний граф и влюбился в нее. Так влюбился, что даже женился на ней… И теперь эта графиня приезжала в станицу с таким шиком, словно она и в самом деле была прирожденной аристократкой.

Иногда Шура пела вместе с дядей Никодимом. Получалось у них хорошо. Но особенно ловко они плясали…

Однажды Маша обнаружила пропажу большого никелированного самовара. Она подумала, что, может быть, Людмила дала его соседям. Но та заявила, что самовара никому не давала и не знает, где он. После этого девочка проверила комод и выяснила, что, кроме самовара, исчезли две вязаные скатерти и кружевные накидки на подушки.

Маша сказала Людмиле и об этой пропаже.

— Да неужели? — всполошилась та. — Что ты говоришь?.. Неужто украли… Какое несчастье!..

Поохав и повздыхав, Людмила не приняла никаких мер к розыску пропавших вещей. Мы решили, что это дело ее рук. Маша рассказала об этом дяде.