Андре Агасси - Откровенно. Автобиография

Я поспорил с Брэдом, что выиграю этот турнир. Я предчувствую это. Если выиграю, Брэду придется прыгнуть в Ярру — зловонную грязную речушку, катящую свои воды через Мельбурн. Я пробиваюсь в полуфинал, где вновь встречаюсь с Рафтером. Мы три часа ведем яростную битву, наполненную бесконечными, как перебранки, ударами, в которых никто не хочет уступать. Он ведет — два сета против одного. Но затем силы оставляют его. На австралийской жаре мы оба обливаемся потом, но у него уже, кажется, начинаются судороги. Я выигрываю следующие два сета.

В финале встречаюсь с Клеманом. Это — матч-реванш, ответ на то, как четыре месяца назад он вышиб меня из Открытого чемпионата США. Во время игры я почти не покидаю задней линии. Я допускаю лишь несколько ошибок и быстро их исправляю. Пока Клеман бормочет что-то себе под нос по-французски, я наслаждаюсь безмятежным спокойствием. Я — сын своей матери. Побеждаю в двух сетах.

Это мой седьмой Шлем, он поднимает меня на десятую строчку в списке игроков всех времен и народов. Я — в одном списке с Макинроем, Виландером и другими — строчкой выше Беккера и Эдберга. Только я и Виландер в современной истории тенниса трижды выигрывали Открытый чемпионат Австралии. Но в данный момент я хочу лишь посмотреть, как Брэд поплывет по Ярре, и улететь домой к Штефани.

НАЧАЛО 2001 ГОДА мы проводим в моей второй холостяцкой берлоге, превращая ее из жилища одинокого мужчины в нормальный семейный дом. Бродим по магазинам в поисках мебели, которая нравится нам обоим. Устраиваем небольшие домашние ужины. Заполночь разговариваем о будущем. Штефани купила пластиковую доску для кухни, на которой так удобно оставлять друг другу записки с мелкими поручениями. Я тут же переименовываю ее в «Доску благодарностей». Повесив ее на стену в кухне, я обещаю Штефани каждый вечер писать здесь что-нибудь о любви, причем всякий раз что-то новое. Еще я покупаю ящик Шато Бешвель 1989 года, и мы решаем каждый год откупоривать бутылку в годовщину нашего первого свидания.

В Индиан-Уэллс я дохожу до финала, где встречаюсь с Питом. Я выигрываю. После матча, в раздевалке, он сообщает мне, что собирается жениться на Бриджит Уилсон, актрисе, с которой встречается.

— У меня до сих пор аллергия на актрис, — говорю я.

Я не шучу. Но он смеется.

Он рассказывает, что встретился с Бриджит на съемках фильма «К черту любовь».

Я смеюсь. Но он не шутит.

Я хотел бы сказать Питу многое — и о браке, и об актрисах, но не могу. Не те отношения. Хотел бы как следует расспросить его: как ему удается сохранять столь высокую концентрацию и не жалеет ли он, что столь безоглядно посвятил свою жизнь теннису. Но все же мы слишком разные люди, и это плюс наше продолжающееся соперничество не оставляет места для подобной откровенности. Я понимаю, что, невзирая на наше взаимное влияние, на нашу как бы дружбу, мы остаемся друг для друга незнакомцами и, возможно, останемся ими до конца жизни. Я искренне желаю ему всего самого лучшего. На мой вкус, любимая женщина рядом — это настоящее счастье. Сейчас, потратив кучу времени на то, чтобы собрать свою так называемую команду, единственное, чего я хочу, быть ценным членом команды Штефани. Я надеюсь, что Пит думает о своей невесте точно так же. Я надеюсь, что о своем месте в ее сердце он печется так же искренне, как и о своем месте в истории. Хотелось бы мне сказать ему эти слова.

Через час после окончания турнира мы со Штефани уже даем урок тенниса. Уэйн Гретцки [47] Легендарный канадский хоккеист. выкупил на благотворительном аукционе возможность брать у нас уроки тенниса для своих детей. Мы с удовольствием занимаемся с маленькими Гретцки. Когда наступает вечер, мы медленно едем обратно в Лос-Анджелес, по дороге болтая о том, какие милые дети у хоккеиста. Я вспоминаю детей Кевина Костнера.

Штефани бросает взгляд в окно, затем — на меня:

— По-моему, у меня задержка.

— Что?

— Задержка.

— Ты имеешь в виду… о, Господи!

Мы останавливаемся у каждой аптеки, скупая все тесты на беременность, которые попадаются нам на глаза, и отправляемся в отель Bel-Air. Штефани идет в ванную. Когда она наконец выходит, по выражению ее лица невозможно прочесть ничего. Она протягивает мне полоску:

— Синяя.

— И что это значит?

— Ты сам знаешь, что это значит.

— Что будет мальчик?

— Это значит, что я беременна.

Она повторяет тест еще раз. И еще. Полоска исправно становится синей.

Мы оба этого хотели, так что она очень рада — но и испуганна. Столь многое теперь изменится! Что будет с ее телом? У нас остается лишь несколько часов, которые мы проведем вместе, потом меня ждет ночной рейс на Майами, а ей предстоит лететь в Германию. Мы идем ужинать в Matsushita. Мы сидим в суши-баре, держась за руки, и рассказываем друг другу, как здорово теперь будет складываться наша жизнь. Лишь позже я понял: Matsushita — тот самый ресторан, где окончательно разрушились наши отношения с Брук. Совсем как в теннисе, где тот самый корт, на котором ты пережил худшее из поражений, может впоследствии стать ареной твоего триумфа.

После ужина, слез и радости я заявляю:

— Мне кажется, пора пожениться.

Ее глаза широко распахиваются. Мне так кажется.

Мы решаем, что не будем устраивать шума. Никакой церкви. Никакого торта. Никакого платья. Мы сделаем это, как только выдастся свободный день в период теннисного межсезонья.

Я СИЖУ НА ЧАСОВОМ ИНТЕРВЬЮ с Чарли Роузом, гениальным телеведущим, и что-то вру ему. Я не хотел лгать, но все его вопросы уже несут в себе ответ — такой, который он хочет услышать.

— В детстве вы любили теннис?

— Да.

— Вам нравилось играть?

— Я был готов спать с ракеткой.

— Оглядываясь на то, что сделал для вас ваш отец, готовы ли вы сказать ему: я благодарен тебе за раннюю науку, которая помогла мне воспитать в себе волю к победе?

— Я рад, что играю в теннис, и рад, что отец занялся со мной этим видом спорта.

Мой голос звучит так, будто я под гипнозом или мне тщательно промыли мозги. Для меня это не ново. Я говорю те же слова, которые говорил раньше, которые произносил во время бесчисленных пресс-конференций, интервью, светских бесед. Интересно, остаются ли они ложью, если я сам уже отчасти поверил в них? Если за счет многочисленных повторений они покрылись тонкой патиной правды?

В этот раз, однако, лживые слова чувствуются по-другому, иначе звучат. Они висят в воздухе, оставляют во рту горьковатый привкус. После интервью я чувствую легкую тошноту. Это не вина, но сожаление. Ощущение упущенной возможности. Я пытаюсь представить, что вышло бы, как поступил бы Роуз, сколько удовольствия мы оба могли получить от этого часа, если бы я был искренен с ним — и с самим собой. На самом деле, Чарли, я ненавижу теннис!