Андре Агасси - Откровенно. Автобиография

Проще сказать, чем сделать. Я вижу, как корт стремительно уменьшается в размерах. Видит ли кто-нибудь то, что вижу я? Теперь поле размером с игральную карту — такое маленькое, что, наверное, мяч сможет уместиться там, лишь если я подойду и аккуратно положу его. Я подбрасываю мяч, мощно подаю. Аут. Разумеется. Вот она, повторная ошибка. Поровну, в восьмой раз.

Трибуны кричат, не веря.

Я все-таки ухитрился выполнить первую подачу. Багдатис искусно отбивает. Три четверти его площадки свободны, и я посылаю мяч к задней линии, в трех метрах от него. Он бежит к мячу, прихрамывая, выбрасывает ракетку вперед, не достает. Больше у Агасси.

При розыгрыше двадцать второго очка после быстрого обмена ударами Багдатис бьет слева и попадает в сетку. Гейм, Агасси.

Во время смены площадок я вижу, что Багдатис сидит. Огромная ошибка. Ошибка молодости. Никогда не садись, если у тебя судороги. Не обманывай свое тело, обещая ему отдых и тут же вновь загоняя работой. Тело — как федеральное правительство. Его девиз: делай, что хочешь, но, если тебя застукали, не надо врать! Теперь он не сможет выполнить подачу. Он не сможет даже встать с кресла.

Но он встает и подает.

Что держит его на ногах?

Ах, да. Молодость.

Счет по пяти, и мы играем в какую-то сверхъестественную игру. Он пытается мощно атаковать, ошибается. Я не упускаю такой возможности, выигрываю очко. 6–5, я веду.

Его подача. Он доводит счет до 40–15. Еще очко — и он доведет матч до тай-брейка.

Я выигрываю очко. Поровну.

Выигрываю еще одно очко. Матч-пойнт.

Быстрый обмен ударами, масса ошибок с обеих сторон. Он сильно бьет справа, и, едва мяч отлетает от ракетки, я уже знаю: он идет в аут. Я понимаю, что выиграл этот матч, и одновременно осознаю: у меня не хватило бы сил еще на один удар.

Подхожу к сетке, пожимаю Багдатису руку. Она дрожит. Я торопливо покидаю корт, не решаюсь остановиться. Только не останавливайся. Шатаясь, иду по туннелю. Сумка висит на левом плече — а кажется, что на правом, настолько мое тело скручено болью. Добравшись до раздевалки, я уже не могу идти, не могу стоять. Падаю на пол и остаюсь лежать. Приходят Даррен и Джил, снимают с плеча сумку, укладывают меня на массажный стол. Команда Багдатиса устраивает его на соседнем столе.

— Даррен, что со мной?

— Парень, лежи тихо. Вытянись в полный рост.

— Я не могу, не могу…

— Где болит? У тебя судорога?

— Нет. Теснит в груди. Я не могу дышать.

— Что?

— Я не могу — Даррен — не могу — дышать.

Даррен помогает каким-то людям обкладывать мое тело льдом, поднимает мне руки, зовет врачей. Он уговаривает меня распрямиться, вытянуться во весь рост.

— Просто расслабься, парень. Разожмись. Твое тело зажато. Позволь ему расслабиться, отпусти его.

— Но я не могу. В этом-то и проблема, понимаешь? Не могу.

НАДО МНОЙ КРУЖИТСЯ калейдоскоп лиц. Джил, сжимая мою руку, протягивает напиток для восстановления сил. Я люблю тебя, Джил. Штефани целует меня в лоб и улыбается, — она счастлива, а может быть, нервничает, не могу понять. О, да, точно, вот у кого я раньше видел такую улыбку! Тренер говорит, что доктора уже идут, и включает телевизор над столом. «Чтобы тебе было не так скучно ждать», — добавляет он.

Я пытаюсь смотреть на экран. Спев а от меня раздаются стоны. Медленно поворачиваю голову и вижу на соседнем столе Багдатиса. С ним работает его команда, они разминают сведенные судорогой мышцы ноги, но у Маркоса начинается судорога подколенного сухожилия. Когда они переключаются на сухожилие, у него вновь сводит бедро. Он пытается лежать прямо, но тогда судорога схватывает паховые мышцы. Марк сворачивается в клубок и кричит, чтобы его оставили в покое. Все выходят из раздевалки, мы с ним остаемся вдвоем. Я вновь отворачиваюсь к экрану телевизора.

Минуту спустя что-то заставляет меня взглянуть на Багдатиса. Он улыбается мне. Он доволен или нервничает? Быть может, и то и другое. Я улыбаюсь в ответ.

Слышу, что из телевизора доносится мое имя: передают репортаж с матча. Первые два сета, такие обманчиво легкие. Третий, в котором Багдатис поверил в себя. Четвертый, жестокое столкновение. Пятый, бесконечный девятый гейм. Лучшая игра, которую я способен был показать. Лучший матч, который я видел. Комментатор уже называет его классикой.

Боковым зрением замечаю какое-то движение. Я поворачиваюсь и вижу, что Багдатис протягивает мне руку. На его лице написано: «Мы сделали это!» Я, дотянувшись, пожимаю ему руку. Так мы и лежим, рука в руке, пока на экране мелькают кадры нашей жестокой схватки.

Наконец-то я могу позволить мыслям течь свободно. Я не в состоянии их остановить. Помимо воли разум увлекает меня в прошлое. А поскольку он постоянно фиксирует каждую мельчайшую деталь, я вижу людей и события с отчетливой, беспощадной ясностью: поражения, победы, столкновения, приступы гнева, доходы, подружек, измены, журналистов, жену, детей, экипировку, письма фанатов, неудачные матчи, истерики. Как будто надо мной висит еще один телевизор, по которому в самом высоком разрешении крутят кино о наиболее ярких моментах прошедших двадцати девяти лет.

Меня часто спрашивают, на что похожа жизнь теннисиста, и до этого я ни разу не смог ответить на этот вопрос. Но сейчас, кажется, нашел подходящее слово. Это вихрь — захватывающий, чудовищный и удивительный. В нем действует центробежная сила, с которой я боролся три десятилетия. И сейчас, лежа на спине в недрах стадиона имени Артура Эша, пожимая руку побежденному сопернику в ожидании, пока к нам обоим придет помощь, я делаю единственное, что еще способен сделать. Я прекращаю бороться — просто закрываю глаза и смотрю.

МНЕ СЕМЬ ЛЕТ. Я разговариваю сам с собой, потому что страшно и, потом, больше нет никого, кто хотел бы меня выслушать. Я шепчу себе под нос: «Брось, Андре, сдавайся! Положи ракетку и уходи с корта, прямо сейчас. Иди-ка домой, съешь что-нибудь вкусненькое. Поиграй с Ритой, Фили или Тами. Посиди с мамой, посмотри, как она вяжет или складывает пазл. Разве это не здорово, Андре? Просто уйти и никогда больше не играть в теннис?»

Но я не могу. И не только потому, что отец потом будет гонять меня ракеткой вокруг дома. Что-то глубоко внутри меня — в животе, в мускулах — не дает сделать это. Я ненавижу теннис, ненавижу всем сердцем, и все же продолжаю играть, играю все утро и весь день, потому что у меня нет выбора. Неважно, насколько мне хочется бросить, — не сделаю этого. Я продолжаю уговаривать себя остановиться и все-таки по-прежнему играю, и эта двойственность, это противоречие между тем, чего я хочу, и тем, что я делаю, составляет суть моей жизни.

В какой-то момент моя ненависть к теннису сосредоточилась на «драконе» — машине, подающей мячи, модифицированной моим изрыгающим огонь папой. Угольно-черный, на больших резиновых шинах, с надписью PRINCE, напечатанной большими белыми буквами, мой дракон, на первый взгляд, ничем не отличается от тех машин, которые имеются в каждом загородном клубе. Но на самом деле он — живое, дышащее существо, будто сошедшее со страниц книжки комиксов. У дракона есть мозг, сила воли, злое сердце и ужасный голос. Засасывая в свое чрево очередной мяч, он тошнотворно чавкает. Когда в его глотке растет давление, он стонет, а когда мяч медленно падает ему в рот — пронзительно взвизгивает. Затем вдруг звук становится пронзительным, как у машины по изготовлению сладостей, проглотившей Августа Глупа в фильме «Вилли Вонка и шоколадная фабрика» [7] ФИЛЬМ, СНЯТЫЙ совместно киностудиями Leavesden Studios и Paramount Pictures в 1970 году. Режиссер — Мэл Стюарт. В роли Вилли Вонки — Джил Уайлдер. . А когда он, тщательно прицелившись, выпускает в меня мяч со скоростью 170 километров в час, ревет так, что кровь стынет в жилах. Я постоянно вздрагиваю.