Давид Арманд - Путь теософа в стране Советов: воспоминания

Вашкевич был белорус, с низким лбом, серыми водянистыми маленькими глазками, толстыми губами и вечно мрачным выражением лица. Он производил неблагоприятное впечатление. Он был по существу мужественным, преданным идее человеком, но обладал несносным характером. Крайне фанатичный, он не умел молчать. В любой компании и по любому поводу он принимался проповедовать и громить, тут же переходя на обличение присутствующих. Заключённых он в лицо называл жуликами, преступниками и христопродавцами, погрязшими в грехе, и угрожал им вечной небесной карой. Худшей тактики нельзя было придумать. В тюрьме его ненавидели все, любая высказанная им мысль была скомпрометирована, причём ненависть распространялась и на его идеи, и на его секту, и на его состатейников. Мне он очень вредил!

— Ну, Арманд, — злорадно говорили заключённые, — хороши же у вас союзники. Видно, и ваши идеи такого же сорта.

На это нечего было возразить. Действительно, союзником Вашкевич был довольно-таки средним.

Я присутствовал при его грехопадении. Вашкевич приболел и попал в околодок. Однажды я вышел на работу в вечернюю смену и видел, как выздоравливающих вывели на прогулку. Один из них висел на турнике вниз головой, пытаясь подтянуться. Халат упал ему на голову, виден был только голый живот и ноги в кальсонах. Фигура была уморительная. Каково же было моё изумление, когда во вставшем, наконец, на ноги заключённом я узнал Вашкевича! Увидев, что я смотрю на него, он сделался красен как рак, заморгал, на глазах даже выступили слёзы. Ещё бы! Я застал его, вероучителя, за таким богопротивным занятием, как физкультура!

Второй баптист — Рушнов — нейтрализовал дурное впечатление, производимое Вашкевичем. Великорус из Центрально-Чернозёмной губернии, с правильными чертами лица, голубоглазый, с вьющейся седой бородкой, он удивительно походил на Христа, как его изображают на русских иконах, с той только разницей, что всегда улыбался. Это была кристально-чистая душа. Тип нестеровского святого юноши. Далеко не глупый, он был не менее твёрд в своих убеждениях, чем его товарищ, но неохотно ввязывался в споры и, главное, всегда высказывал неизменную благожелательность к своим собеседникам и ко всем окружающим. Он не был чужд современности: с восторгом рассказывал об электрификации своей деревни, в библиотеке брал книги по технике и особенно увлекался астрономией. Когда он достал Фламариона, то сиял так, словно его мёдом по губам помазали.

У этих, столь различных людей, было нечто общее — непоколебимая вера в правоту своих убеждений, ради которой они обрекли себя на вечное скитание по тюрьмам. Говорят, такая преданность абстрактной идее — исключительная способность русских. А первые христиане, умиравшие на цирках Римской империи? А еретики, горевшие на кострах инквизиции? Нет, это «сквозная» порода людей, присутствующая во всех нациях и не дающая им закоснеть в меркантильности.

В это время одно событие с воли из той же области привлекло внимание. Среди многих торжественных собраний, посвящённых памяти Л. Толстого, одно доверили провести толстовцам. Галя попала на это собрание. Выступали Чертков, Горбунов-Посадов, Апостолов, Гусев и другие. Играла на арфе Эрдели. Некоторые речи были очень сильные, особенно речь Ивана Ивановича Горбунова-Посадова. Он напомнил, что среди главных заветов, которые оставил Толстой, были борьба против милитаризма, против смертной казни, против выжимания всех сил из народа с помощью налогов и за расширение прав крестьянства. Эти заветы не потеряли актуальности и при советской власти. Он говорил необычайно резко. Ему устроили овацию, которая продолжалась минут десять. Очень откровенно, не по-советски выступили и другие ораторы. В «Известиях» потом писали, что, хотя продажа билетов была для всех желающих, но толстовцы подстроили так, что аудитория состояла исключительно из сочувствующих.

Зеленко в это время задумал издавать учебники в плане своих курсов. Все преподаватели, в том числе и Галя, должны были записать свои лекции. У Гали это был первый литературный опыт, и она очень боялась, что наделает ляпсусов. Она просила меня подредактировать рукопись. И вот я занялся правкой сочинения, которое никак не вязалось с окружающей обстановкой. Речь шла о кустарном искусстве, художественном ткачестве, о плетении национальных поясов, об изготовлении гамаков, о плетении художественных сумок и сетей и уж не знаю о каких ещё чудесах рукоделия. Для нас было праздником, когда руководство вышло в семи тетрадках журнала «Труд в школе и детдоме».

Беспокоила меня дисквалификация. Коля Стефанович написал мне письмо. Он сообщил, что окончил электротехникум, в ВУЗ не попал, но поступил на работу. Выполняет ответственные задания: замещает заведующего подотделом, заключает договора, сдаёт и принимает сложные машины. А я радуюсь, что овладел искусством рубить зубилом, не попадая по пальцам, да приобрёл некоторые познания в плетении поясков.

Ещё я занимался, как классический арестант, наблюдениями над животными, преимущественно над голубями и мышами. Тех и других было на «Геркулесе» множество. Мыши меня поражали способностью взбегать по водопроводным вертикальным трубам. У голубей было занятно наблюдать флирт. Самец надувается, опускает распушённый хвост книзу, шею вытягивает насколько может кверху и становится на цыпочки. В таком виде он прыгает вокруг голубки, а иногда опускает голову и крутится на одном месте, как будто кого-то бодает, очевидно, желая продемонстрировать свою храбрость. Самочка обычно убегает, отворачивается и без конца торопится клевать овёс. Попрыгав с четверть часа, самец начинает сердиться и принимается быстро клевать овёс, чтобы она, оставшись без пищи, обратила, наконец, на него внимание. Иногда он прикидывался равнодушным, поглядывает на подругу искоса, но если она удаляется, не выдерживает и опять пускается вдогонку. Ни разу я не видел, чтобы самец, убедившись в равнодушии своего предмета, пошёл к другой. Всегда он по неделям охаживает одну и ту же голубку.

Гораздо менее привлекательную сцену ухажорства я наблюдал среди людей. Я ставил лишнюю лампочку в отделении поставов, а Миша Гришин ворочал мешки. Когда в цех вошла женщина, это было поразительное явление — слабый пол, за исключением старушек воспитательниц, да изредка приезжавших артистов, никоим образом в тюрьму не допускался. Женщина была немолодая, лет сорока пяти. К тому же некрасивая и какая-то унылая. Её прислало по договору некое санитарное заведение морить крыс. Миша сейчас же надулся, подобно голубю, и принялся вокруг неё танцевать и ворковать. Минут через десять он затолкал её в тёмный угол и начал проявлять себя весьма агрессивно. Он мне подмигивал и мотал головой, всячески показывая, чтобы я ушёл. Но я, памятуя, за что он сидел, решил остаться. Я боялся, что он изнасилует крысиную даму. Израсходовав все ресурсы мимики и жестикуляций, Миша злобно плюнул. Женщина спокойно кончила ставить ловушки и ушла.