Давид Арманд - Путь теософа в стране Советов: воспоминания

Аресты отвратительно сказывались на моральном состоянии общества. Не только на нашем заводе, но и везде люди стали бояться друг друга, своих начальников, своих подчинённых. Доносы, клевета преуспевали. Инженер, отказавший рабочему в какой-либо претензии, просьбе, рисковал погибнуть ни за грош. В этой атмосфере пышным цветом расцветали подхалимаж, подсиживание, блат. Все другие, самые отрицательные черты русского характера, получили мощную подкормку. Да уж, действительно, «спасибо великому Сталину». Много поколений понадобится, чтобы извести из народной души эти плевелы.

Весной Галя поехала с Алёшей погостить к Гельфготам в Вологду. Мы как раз собирались поменять комнату. Старая комната была нам тесна, но главное, нам очень досаждали соседи. Это были две семьи двух сестёр. Нравы были!! Двое из трёх взрослых, всегда пьяные, постоянно жестоко дрались между собой. А уж ругались! Куда там наш завод! Они работали на обувной фабрике «Парижская коммуна» и не столько работали там, сколько промышляли тем, что воровали и продавали на рынке казённую обувь и кожу. Нравы соответствовали воровской профессии. Нередко они прятали ворованное в общих местах, когда ждали обыска, или даже просили нас спрятать у себя. Мы, конечно, отказывались, после чего они сделали нам такую жизнь! Словом, совершенно немыслимую.

Новая комната находилась в полукилометре от нашей, была на четыре метра больше и находилась на втором этаже. Что очень важно было для Гали. Таскать сына с коляской легче на второй, чем на четвёртый или пятый.

Я нарочно подгадал переезд к моменту, когда останусь один. Делать это при Алёше было бы много сложнее. Да и Галю мне хотелось освободить от лишней нагрузки.

Вещей, мне казалось, у нас было не так уж много. Но, когда накануне я стал укладывать, их оказалось «вагон и маленькая тележка». У меня, к тому же, снова расходилась почка. Я обвязывался горячими грелками с мохнатым полотенцем. Помогало мало, и я продолжал подготовку. Наутро пошёл просить напрокат сани. Никто мне их не дал, и я стащил в общественной столовой брошенные на дворе большие неуклюжие дровни. Грузил их своими вещами, а назад вёз вещи работника завода, с которым поменялся, и поднимал их на пятый этаж. Немного мне помогал сын Чернова Коля, потом его сменил Нинин приятель Ваня. Таким образом я возил дровни с 9 часов утра до 10 вечера и подсчитал, что в сумме я поднялся на 160 этажей с вещами.

После этого я писал Гельфготам: «Дети мои, бойтесь рабства вещей! Не считайте, что иго их есть благо; это величайшее заблуждение. Я предлагаю дать зарок: при приобретении новой вещи уничтожать три старых».

На другой день я принялся оформлять отпуск. Я планировал совершить новый бросок в Хибины, а на обратном пути заехать в Вологду. Препятствий было масса. Надо было уговорить нового завцехом Машкина, пришедшего на место Китаенко, человека сугубо партийного, сухого, незнакомого с производством, а потому нажимавшего на администрирование, меня отпустить. Потом надо было подобрать подходящего заместителя. Сдать мастерскую. Найти минимум одного спутника. Получить путёвку в ОПТЭ и поменять продуктовые карточки на туристические. Занять денег на дорогу. И тысяча других дел.

Ехать со мной согласился Голубев, в доску свой парень, шабшаевец, инженер из отдела механика завода. Но накануне он сдрейфил, в последний день отказался. А намеченный мною заместитель на моё место, когда ехал на завод, вися на подножке с левой стороны трамвая, приложился лбом о столб и попал к Склифософскому. Тогда, в наказание, я Голубева назначил своим заместителем.

Всю ночь я чинил снаряжение, многие дела оставив на день отъезда. Получилось так, что второпях, приехав на вокзал «в мыле и в пене», я оставил в трамвае свои лыжи. К счастью кондукторша, заметив мою оплошность, сообразила и выкинула их на ходу. Я подобрал лыжи и сел в поезд. Только проехав Клин, я сообразил, что забыл обменять карточки.

День я провёл в Ленинграде. Пошёл в ОПТЭ, спросил дежурного:

— Нет ли попутчиков в Хибиногорск?

— Не слыхал. Наши туда не ездят. Наши ездят в Парголово.

Зашёл к Галкиному брату Игорю, архитектору. Посмотрел, как он раздраконивает проект дворца культуры для Башкирии, на ходу придумывая башкирский стиль.

Побывал у Каплянских. Боря уже был молодым многообещающим скульптором и только что получил собственную студию. Он преклонялся перед своим учителем Матвеевым и здорово высмеивал Манизера, слепившего декоративные часы. Среди скульпторов эти часы были известны под названием «автоматический блудильник Манизера».

Следующую остановку я сделал в Кеми. Там километрах в десяти от станции в глухой тайге находился концлагерь, где содержался Чернов. Его жена просила меня отвезти ему передачу и, если удастся, повидать мужа. Спросив направление, я пошёл в лес и скоро потерял дорогу. Она ветвилась, и казавшиеся надёжными ответвления заканчивались в километре-двух на какой-нибудь вырубке. В конце концов, я пошёл просто целиной по компасу, благо на ногах были лыжи.

— Стой, стрелять буду! — услышал я грозный окрик откуда-то сверху и, взглянув туда, понял, что не ошибся направлением.

Мосол, держа меня на мушке, в то же время звонил по телефону, видно, в караулку. Я стоял как столб с четверть часа. Наконец пришёл разводящий с двумя красноармейцами и, расспросив, кто я и зачем, отвёл к коменданту. Я подал заявление о свидании, тут же получил отказ, а на просьбу сделать передачу он предложил подождать часа два, пока заключённые придут с работы.

— Как вы используете Чернова? — спросил я у коменданта.

— Как всех, на лесозаготовках.

— Он на заводе был главным конструктором, у него светлая голова. Неужели в ваших же интересах не выгодней было бы использовать его хоть на канале Москва-Волга для разработки конструкций шлюзов?

— Да нешто я не понимаю, с каким человеком дело имею? За то и назначил его на ответственную должность — старшим конюхом. Он у меня целым десятком лошадей командует. Вот так-то.

Через два часа комендант сказал: «Смотрите в окно. Ваш Чернов мимо пройдёт». Действительно, скоро в толпе зеков, шедших на обед, показался Иван Евграфович. Он осунулся, потемнел, был одет в «куфайку» и ватные штаны. Прошёл быстро. Ему отнесли передачу, и он вернул тару и записку для жены.

Хотя впоследствии Чернов был переведён на какой-то завод в Ленинграде, но так и умер в заключении. Китаенко больше повезло: он отбывал срок в ОКБ на Ковровском заводе экскаваторов. Там же содержалась головка промпартии, «великолепные инженеры», по его словам. Под их руководством он овладел второй специальностью — инженера-механика, был переведён на Северную верфь, где и дожил до освобождения.