Давид Арманд - Путь теософа в стране Советов: воспоминания

Так или иначе, минимум рабочей силы к началу сенокоса у нас набрался. У нас было 3 косы, 2 бруска и 1 бабка. Косить умели Всеволод, Серёжа Белый и Костя. Покосы были в саду, вокруг дома по канавам и, с разрешения лесника, на большом пространстве по лесным полянам. Работа это весёлая, ворошить и копнить выходили всей гурьбой. Иногда, когда приближалась гроза, выскакивали даже из-за обеда и это не считалось нарушением дисциплины. Порядок дня пришлось перестроить. Побудку косцов перенесли с 6 на 3, пока есть роса и нет оводов. А потом днём отсыпались. Я страстно хотел научиться косить. Хорошую косу мне не давали. Косил какой-то кривой, не насаженной как следует косой. Всё-таки начало получаться, так же, как ездить на сломанном велосипеде. Зато я научился отбивать и насаживать косы. О, это было целое искусство. Надо было насадить так, чтобы коса не тупилась о кочки и камни и в то же время не было высколёза, то есть не мазала по верхушкам травы. Надо было отбить так, чтобы жало не было змееобразно и чтобы по нему не пошли хлопушки, вогнутые в ту и другую сторону.

Когда начался покос и одновременно прополка огородов, то под давлением народных масс мама вынуждена была уступить и объявить перерыв в занятиях до осени. Теперь уже рабочая лихорадка охватила всех. Хоть с ног валились, а готовы были работать день и ночь.

Беспокоило меня мамино здоровье. Она старалась принимать участие во всех физических работах вплоть до косьбы, чтобы не терять живого контакта с ребятами. В то же время она имела сотню других обязанностей: готовилась к урокам, следила за порядком, проводила утренние чтения и всякие собрания, мирила конфликты, вела финансовую и учебную отчётность для МОНО, два раза в месяц, а иногда и чаще совершала изнурительные поездки в Москву, чтобы выколачивать продукты, семена и инвентарь, вставала в 3 часа будить косцов и ложилась в 11, перецеловавши всех в кроватях, без чего многие решительно отказывались засыпать. И постоянно находилась чья-нибудь мятущаяся душа, которая была готова исповедоваться и просить у неё утешения до полночи. А ещё надо было вести дневник колонии — историю свершений и переживаний каждого большого и маленького колониста. Любой мужчина свалился бы с ног. А мама держалась на вере в нужность своего дела. Но у неё всё больше болело сердце, отекали ноги, мучили мигрени.

Мамин день рождения — 7 июля — стал нашим вторым «национальным праздником» после открытия колонии. Сколько ей натащили цветов, сколько подарили всякой самодельной чепухи: корзиночек, рамочек, рисуночков! Вечером поставили втайне подготовленный концерт, а закончили его беседой у костра.

Мы вообще часто просили маму что-нибудь рассказать, и она охотно это выполняла. Особенно любили рассказы про разные страны, где она жила. Про Италию, Германию, Норвегию. Самыми волнующими были рассказы из жизни революционеров, в которых она всегда делала ударение на самопожертвовании ради идеи. Мне запомнились её рассказы про Желябова и Перовскую, Веру Засулич, молодую эсерку Толю Рогозникову, погибших в царской тюрьме.

Мы также не упускали случая поэксплуатировать гостей. Плату за гостеприимство мы взимали рассказами. Пришла к нам раз в мамино отсутствие простая бабёнка в платочке и попросилась переночевать. Мы её накормили и спать уложили. А наутро, когда приехала мама, она оказалась её старинной знакомой, народной артисткой республики, сказительницей былин и сказок Ольгой Эрастовной Озаровской. Классически простую бабу разыграла, хотела наше гостеприимство проверить. А вечером дала нам умопомрачительный концерт и рассказывала о том, как собирала на реке Пинеге фольклор. После этого она приезжала к нам ещё не раз.

Но бывали гости и в другом роде. Однажды к нам приехал сверхтолстовец Серёжа Попов. Это был мужичок лет 40, святости неправдоподобной. Его не надо было просить что-нибудь рассказывать, он для того и приехал. Он провёл с нами предлинную беседу. Толковал нам, что вся жизнь только иллюзия, что существование человека это непрерывная борьба духовного с материальным, что материальное подлежит подавлению, в особенности «эмоции: гнев и гордость, лженаука и любомудрие, половое чувство». Он это перечисление повторил раз пять, и я разозлился на то, что он мешает в одну кучу самые разные вещи, а постоянное упоминание о половом чувстве счёл неприличным. Потом он говорил о том, что нельзя принуждать к труду животных.

— А как же пахать? — спросил кто-то из нас.

— Надо возделывать землю мотыгой. А животных надо возлюбить, как своих братьев. — Попов показался мне не столько святым, сколько юродивым.

Отрицательное отношение к святошам усилилось от следующего посещения. На этот раз приехал некий Ефремушка. Святость его была агрессивна, воинственна. В начале и в конце каждой еды он вставал и долго произносил импровизированную молитву. Он молился за то, чтобы не пошёл дождь и не сгноил наше сено, чтобы у Алёши зажил пораненный палец и чтобы соседские куры не залезали к нам в огород и не вводили в грех, заставляя выгонять их оттуда палками. Мы очень смущались, из вежливости тоже вставали, ждали, молчали, пока он кончит. А я думал: «Вот и хороший человек как будто, но почему же такой несносный дурак?» Он тоже проводил беседу, причём нападал на нашу греховную жизнь, особенно громил танцы, светские песни, ленточки в косах у девочек.

Мама после отъезда проповедников всегда проводила «корректирующие» беседы, стараясь смягчить общее отрицательное впечатление, как-то оправдать святош и в то же время подчеркнуть их крайности, пережитки, вредное гонение на науку, искусство и житейские радости.

Я было совсем утвердился в отрицательном отношении к толстовству и сектантству, которое было, по моему мнению, неотделимо от ханжества, как приехал третий проповедник, кажется, глава группы евангелистов, Серёжа Булыгин. Они к нам слетались как мотыльки на лампу, прослышав, что организовалась новая колония духовного направления.

Серёжа Булыгин был красавец-мужчина лет 35, высокий, черноглазый, с одухотворённым и добрым лицом. Он не молился вслух, не обличал наши грешки, а, придя, первым делом попробовал на палец нашу пилу и топор. Покачал головой и принялся точить. Проработал полдня и наточил пилу так, что она прямо-таки сама пилила, а топором можно было бриться. Потом он, увидев, что у нас несколько проходных комнат, а прямого выхода на террасу нет, предложил прорубить прямой ход в капитальной стене и, проработав два дня, сделал не только ход, но и обшил косяками и навесил дверь. Всё он знал, всё умел, и любое дело горело у него в руках. К нам он относился запросто, без тени, с одной стороны, самоуничижения, с другой — духовного превосходства.