Гледис Шмитт - Рембрандт

— О боже! — после долгого молчания воскликнула она, поднося к трясущимся губам затянутую в перчатку руку. И Рембрандт подумал, что хотел бы на смертном одре сохранить два воспоминания — воркующий голос Константейна Хейгенса и это «О боже!»

К сожалению, Саския сочла затем своим долгом высказаться подробнее. Уже удовлетворенный, он не слушал и смотрел на нее так, как не смотрел много недель; когда же он подошел и заткнул ей рот поцелуем, это был не мимолетный полусонный поцелуй, которым он дарил жену все эти ночи, а поцелуй жестокий и почти болезненный.

— Я полагаю, что это награда за похвалу твоей картине? — усмехнулась она, отталкивая его.

— Вовсе нет. Я поцеловал тебя потому, что мне так захотелось.

— В самом деле? Уж не влияет ли на тебя это время дня. Если так, я обязательно снова приду. Нет, не пугайся — я только дразню тебя. Я пришла сказать тебе нечто важное — иначе я никогда не осмелилась бы ворваться сюда.

По оживленному виду Саскии Рембрандт заключил, что новости она принесла приятные.

— И что же ты хотела сказать?

— Во-первых, рубашка у тебя насквозь промокла: не выходи так — простудишься.

— Поменьше беспокойся обо мне. Ты сама…

— Во-вторых, у тебя на лбу краска.

— Знаю.

— А в третьих, я беременна.

— Беременна?

— Да. — Трепетная радость, прозвучавшая в этом «да», поборола и протест, зазвучавший в его голосе, и мелькнувший в глазах испуг, который он не успел скрыть. — Я прямо от доктора Бонуса. Он говорит, что сомнений быть не может.

Иисусе, да неужто она сошла с ума? Как она может этому радоваться? Неужели у нее не осталось воспоминаний о прошлом, неужели она не понимает, что ее ждет, неужели у нее вызывает улыбку мысль о том, что ее тело будет истерзано в четвертый раз только для того, чтобы плод был отдан могиле? Лицо Рембрандта застыло и стало похоже на безжизненную маску, он проклинал ее ребячество, а еще больше самого себя — им опять не повезло! Но даже сейчас, сознавая, что долгая пытка беременности может окончательно погубить его жену, он не удержался, глянул через плечо на картину, на это сверкание света и мощи, и невольно подумал, сколько времени отнимут у него страдания Саскии. Даже сейчас мысль его была не в силах оторваться от лучезарного полотна и сосредоточиться на мрачной и темной стороне мира.

— Ты, по-моему, не слишком обрадовался, — заметила Саския.

— Что ты! Я рад, очень рад.

И он подтвердил свои слова соответствующим жестом и выражением лица, точно таким же, как в первые годы супружества, когда у него были еще надежды: подражая былой нежности, он обвил рукой ее плечи и изобразил нечто вроде отдаленного подобия прежней улыбки.

— Нет, ты, конечно, встревожен, и я не могу на тебя за это сердиться. — Саския высвободилась из его объятий и посмотрела на свои маленькие ножки в бархатных башмаках, черневшие среди луж масла и пятен краски. — Но ведь вовсе не обязательно, что четвертый тоже умрет…

— Я об этом и не думаю.

— Неужели? Ты был бы дураком, если б не думал об этом. И все-таки ребенок может выжить… Бонус говорит, что он может родиться совершенно здоровым. Но если ты считаешь, что мне лучше держать все в секрете, я буду молчать. Пусть никто ни о чем не подозревает, пока это не станет заметно.

Рембрандт не ответил, потому что солнце осветило теперь новый кусок картины и серебристо-сине-зеленый камзол знаменосца светился фосфоресцирующим светом; но Саския истолковала его молчание как согласие на то, чтобы она никому не говорила о своей беременности, а на такое согласие нельзя было не ответить упреком.

— Да мне, собственно, и некому рассказывать, — вздохнула она. — Выходить из дому я не смогу — доктор Бонус советует мне побольше лежать, а к нам в последнее время никто не ходит. Смешно иметь особняк, если живешь затворником. Мы могли бы с таким же успехом остаться на Ниве Дулен.

Он все еще не мог оторвать глаз от зеленоватого сияния.

— Не вечно же так будет. Когда-нибудь я кончу картину.

Но в голосе его прозвучало сожаление: закончить картину означало понести тяжелую утрату.

— Да ты и не хочешь ее кончать. Если бы зависело от тебя, ты сидел бы над ней еще год.

В голове Рембрандта промелькнула мысль, колючая, как жужжание надоедливой мухи: его медлительность приводит заказчиков в бешенство. Двое из них, пьяные и наглые, вынудили Бола впустить их в склад — им хотелось посмотреть, как подвигается дело. Происшествие было настолько грубым и постыдным, что художник из вежливости не сказал о нем Коку и Рейтенбергу — зачем их расстраивать? Но сам он не мог думать об этом без странной смеси страха и гнева.

— Нет, я не тяну. Сама видишь: я работаю как ломовая лошадь, — возразил он.

Саския поправила шляпу и застегнула капюшон.

— Ну что ж, продолжай. Я отвлекла тебя всего на четверть часа и ни за что на свете не стану тебе мешать дольше.

— Я не говорил, что ты мне мешаешь. На сегодня я уже кончил. Не сердись и подожди меня — я сейчас переменю рубашку, и мы вместе пойдем домой.

Ему отчаянно хотелось, чтобы она согласилась. Ему хотелось пройтись с ней рука об руку по людным улицам, осторожно обводя ее вокруг луж талого снега, сказать ей все, что может утешить и подбодрить ее, быть может, зайти с ней в таверну и поесть оладий — по непонятным ему причинам Саския всегда приходила в восторг, когда ей удавалось выпить с ним чашку чая на людях, в каком-нибудь шумном заведении. Но когда она, позабыв свой недавний гнев, с неподдельной искренностью повернулась к нему, Рембрандт не почувствовал ни облегчения, ни радости. Только отчаянным усилием воли он заставил себя уйти и захлопнуть дверь, скрывшую от него это пятно сине-зеленого атласа, который в причудливом свете заходящего солнца сверкал сейчас так, как, может быть, никогда уже не засверкает ни для самого художника, ни для других людей.

Наступила весна, ей на смену пришло лето, сырое, облачное, оглашенное стуком крупных теплых капель дождя о пушистую листву, и Рембрандт стал все чаще отрываться от своей светоносной картины ради темной стороны мира. Саския изменилась, как менялась всегда, когда полнела и расплывалась; лицо ее подурнело, губы и веки распухли, взгляд выражал не надежду, а желание надеяться, и все это налагало на художника новые обязательства. Мысль об обидных словах, которые она бросила ему насчет того, что смешно иметь особняк, когда живешь затворником, долго терзала его, и он решил, наконец, устроить вечер. Но, сев вместе с женой составлять список приглашенных, Рембрандт не почувствовал удовольствия — в этом перечне имен было что-то грустное. Лотье и Алларт, Франс ван Пелликорн с женой, Хендрик Эйленбюрх, Тюльп, доктор Бонус, любезный каллиграф Коппенол, Маргарета ван Меер и ее муж — пастор, Ансло, Свальмиус, чета Пинеро, супруги Ладзара, Кок и Рейтенберг — все они казались ему такими же далекими, как Ян Ливенс и маленький Хесселс. Хотя многие из них и поныне были его близкими друзьями, а двое были даже связаны с ним чудом, рождающимся на складе, все они, казалось, уже принадлежали прошлому — все, кроме его жены и его картины.