Гледис Шмитт - Рембрандт

— Да вы не беспокойтесь, что у вас руки мокрые: я мыльной воды не боюсь, — сердечно сказал он, не позволив художнику отдернуть руку. — Познакомиться с вами — большая честь для меня. Я — Дварт Симонс ван Хадде, казначей гильдии суконщиков. Надеюсь, вы не рассердитесь, что я пришел сюда, да еще в такой час. Мое намерение, кажется, очень встревожило вашу любезную жену — она всячески отговаривала меня, но завтра собрание синдиков нашей гильдии, и мне хотелось сегодня же уговориться с вами обо всем.

О чем собирался уговориться с ним этот безукоризненный маленький бюргер, распоряжавшийся кошельком самой древней и уважаемой купеческой гильдии в Голландии? Рембрандт молча уставился на пришельца, а тот, в свою очередь, застенчиво, но без замешательства поднял на него глаза неопределенного цвета — не то голубые, не то карие, не то серые.

— Вы бы лучше вытерли руки, господин ван Рейн, — сказал ван Хадде после долгого, но не гнетущего молчания. — Они, того гляди, потрескаются, а это неприятно, особенно для художника.

Рембрандт поклонился, вышел в сени, погрузил руки в бочку с ледяной водой и тщательно вытер их. Происходящее казалось ему таким странным, что он не удивился бы, если бы, возвратясь в помещение, увидел, что посетитель исчез.

Однако ван Хадде и не думал уходить. Он непринужденно уселся на один из высоких, заляпанных краской табуретов, уперся пятками в перекладину и обхватил колени руками и приготовился к разговору.

— Простите, что сел без вашего разрешения: от Розенграхт досюда дорога неблизкая, — извинился он. — Вы тоже, может быть, присядете? Я пришел сюда по поручению остальных четырех синдиков гильдии суконщиков, чтобы узнать, не согласитесь ли вы взять у нас заказ на… э-э… групповой портрет.

Рембрандт, придвигавший к столу другой табурет, остановился, затем с разгоревшимися щеками выпрямился во весь рост, и сердце его опять бешено заколотилось в груди от гнева и стыда. Значит, и этого прислали Сиксы. Они опять принялись благодетельствовать ему, и Дварт Симонс ван Хадде появился из снежной ночи только затем, чтобы сунуть ему подачку, которая смягчит его позор. Художник повернулся и свирепо глянул на посетителя.

— Кто вас послал? — спросил он.

— Кто меня послал? Ну, в общем, можно считать, что послали меня синдики нашей гильдии, хотя, сказать по правде, выбрал вас я сам.

— Не Ян Сикс? Не Анна Веймар Сикс?

— Молодой бургомистр? Его мать? — Морщинка смущения прорезала розовое лицо. — К сожалению, я не имею чести состоять в числе их знакомых. Это извечная беда каждого, кого избрали в совет синдиков: у нас столько работы, господин ван Рейн, что совершенно не остается времени на встречи с людьми, с которыми хотелось бы встречаться.

— Значит, я должен понимать вас так, что вы пришли предложить мне заказ?

— Да, хотя и с некоторыми оговорками. Но ведь человеку нашего с вами возраста не нужно доказывать, что без оговорок ничего не делается, верно?

Взгляд у ван Хадде был такой сердечный, а в улыбке таилось столько смирения и жизнерадостности, что художник невольно кивнул ему в ответ.

— Значит, вы не от Сиксов? И даже не знакомы с ними? — переспросил он.

— Конечно, нет. Я представляю здесь только синдиков гильдии суконщиков, а они, как я уже сказал минуту тому назад, отдали дело на мое усмотрение. Вероятно, это произошло потому, что у меня есть кое-какие картины — Хальс, Сегерс, Браувер, но, конечно, считая меня знатоком, они оказывают мне слишком большую честь. Впрочем, я действительно разбираюсь в живописи чуть больше четырех моих сотоварищей, хотя хвастаться этим было бы смешно. Но послушайте, друг мой, почему вы не присядете? — В тенорке ван Хадде внезапно зазвучали явно сочувственные нотки. — Я уверен, что вы очень устали: ваша жена сказала, что вы недавно болели, а здесь вам пришлось сегодня поработать руками.

Да, Рембрандт действительно устал, так устал, что, как только он уселся напротив посетителя, сердце его разом перестало колотиться и билось теперь неровно и бессильно, как сонная рыба. Несмотря на затянувшийся припадок, художник слышал, что говорит посетитель, и сквозь туман, застлавший ему глаза, с трудом, но все-таки различал искреннее лицо ван Хадде. Казначея гильдии суконщиков к господину ван Рейну никто не посылал. Просто вышеупомянутый казначей, которому синдики — его сотоварищи по совету — поручили найти подходящего художника для их группового портрета, взялся за дело с основательностью, тщательностью и неподкупной честностью, обеспечивающими за последние сто лет амстердамским сукнам репутацию самого доброкачественного товара во всей Европе. Он составил список известнейших художников города и принялся обходить гильдии, благотворительные учреждения и частные дома, изучая и оценивая вывешенные там картины. О, это была хорошая школа, господин ван Рейн, очень хорошая! Многие мастера, почитаемые им второстепенными, сильно поднялись в его мнении, а многие, к чьим вещам он приближался с самыми радужными надеждами, оказались решительно банальными. Теперь, когда с этой частью дела было покончено — сказать по правде, он уже довольно давно принял решение и продолжал свои поиски лишь для очистки совести, — он понял, что единственный художник, способный по-настоящему справиться с их заказом, — это Рембрандт ван Рейн. Будь даже во власти синдиков воскресить из мертвых самого великого Дюрера, они и тогда не получили бы более замечательного творения, — заключил ван Хадде, наклонился вперед и, не позволив себе даже улыбнуться, на секунду коснулся ледяной, перепачканной в краске руки художника.

— Спасибо вам, господин ван Хадде, — ответил Рембрандт и, тут же сообразив, что недоверчивость помешала ему высказать свою признательность с должной теплотой, добавил: — Спасибо на добром слове — в последнее время меня этим не баловали.

— Итак, мы надеемся, что вы подумаете о нашем заказе.

— Думать надо не мне, а вам, господин ван Хадде. Не могу сказать, что мои прошлые заказчики всегда оставались довольны мною. То, что я сделал для Баннинга Кока — упокой, господи, душу его! — испортило кое-кому немало крови: «Урок анатомии доктора Деймана» не произвел особенного впечатления; а моя последняя картина, написанная для ратуши, и вовсе не будет вывешена.

— Не будет вывешена? — переспросил посетитель, покачав головой, поджав мягкие розовые губы и прищелкнув языком. — Но ведь другие-то ужасны — я имею в виду картины, которые там уже висят. Они, простите на грубом слове, такие утрированные, такие фальшивые! Боже мой, да бедный Сегерс перевернулся бы в гробу, если б увидел их!

Эти слова, произнесенные спокойным тенорком и без всякой злобы, разом ослабили напряжение Рембрандта. У него было сейчас такое чувство, словно источник жизни, таящийся в нем и с давних пор скованный ледяным покровом, нежданно вырвался на свободу, освежающим бальзамом разлившись по его изможденному телу и наполнив слезами его больные глаза.