Гледис Шмитт - Рембрандт

— Он был очень любезен с тобой за ужином, Рембрандт, — сказал маленький Хесселс.

— Совершенно верно, — согласился Ливенс. — А почему бы и нет? У него впервые такой талантливый ученик — он сам мни это говорил.

Как ни нуждался Рембрандт в утешении, разум подсказывал ему, что к словам Ливенса следует относиться осторожно. Ливенсу хочется, чтобы учитель считал Рембрандта талантливым: Ластман принял его в ученики по рекомендации Ливенса. Кроме того, Ян все больше совершенствуется в искусстве обманывать самого себя. Он умудряется закрывать глаза даже на то, что ясно каждому, — что дни, когда он был в фаворе, давно миновали, что учитель отверг его и приблизил к себе ван Хорна. По словам же Яна получается, что если учитель слишком долго задерживается у мольберта Алларта, посматривая то на холст, то на лицо ученика, то делает он это отнюдь не из интереса к юному художнику или его работе, а из естественного стремления выказать особое внимание единственному отпрыску семьи, которая настолько знатна, что на рождество и на пасху сам принц Оранский присылает ей красивые печатные поздравления.

— А натурщик-то был препаршивый старикан, — сказал Ларсен, откидываясь на подушку. — Разве нарисуешь человека, который все время трясется? Даже там, где стоял и, слышно было, как от него разит вином. Надеюсь, завтра нам дадут писать натюрморт — мне не по вкусу такие модели, как сегодняшняя.

— Завтра мы опять займемся живой натурой, — ответил Ливенс.

— Кто будет позировать? — спросил Хесселс.

— Разве угадаешь! — отозвался Ларсен. — Думаю, что хозяин пригласит первого, кто подвернется.

— А вот я случайно узнал, кто будет моделью, — объявил Ливенс. — К нам придет натурщица.

В последнее время Ян постоянно подчеркивал свою осведомленность: ему известно, что будет дальше и где возьмут то-то и то-то, но его самодовольный вид вызывал лишь жалость и раздражение, потому что напускал он его на себя с одной, ясной каждому целью — напомнить другим о своем превосходстве и поддержать свой падающий авторитет.

— Кто она, Ян? — полюбопытствовал Хесселс.

— Уж не думаешь ли ты, что это жена президента Английской компании? — усмехнулся Ларсен.

Стоило в присутствии его упомянуть о женщине, как он разражался язвительными тирадами. Халдинген, которому он по глупости доверился, разболтал, что у себя в Копенгагене датчанин был помолвлен с дочерью владельца рыболовной флотилии, а она изменила ему с французом-портным, и отец заставил ее выйти замуж за соблазнителя. Эта потеря так чувствительно отозвалась и на сердце Ларсена и на его кармане, что родители, опасаясь, как бы он не повесился с горя, отослали его в Амстердам.

— Зря волнуетесь. Ничего особенного она собой не представляет. Наверно, какая-нибудь старая потаскуха, вроде той, которую он привел с улицы в прошлом году.

Рембрандт собирался было спросить, в самом ли деле прошлогодняя модель была просто уличной девкой, но потом промолчал: подобный вопрос лишь дал бы датчанину повод посквернословить и прочесть проповедь о том, что всякая особа, носящая юбку, как бы набожна и сладкоречива она ни была, в душе непременно шлюха.

— Ее зовут Ринске Доббелс, — сказал Ян. — И к вашему сведению, она не уличная девка, а прачка.

— Прачка или не прачка, — возразил Ларсен, — а только женщина она непорядочная, раз соглашается стоять голой перед шестью парнями, которые ее рисуют.

— Голой? Мы будем рисовать ее голой? — взвизгнул Хесселс — голос у него вдруг опять стал, как у девчонки.

Рембрандт тоже растерялся: нежданная весть взволновала его не меньше, чем этого тринадцатилетнего мальчишку. Пытаясь унять тревожно забившееся сердце, он уставился на белеющий в темноте потолок.

— Повторяю, — настаивал Ян, словно от этого зависело мнение Ластмана о нем, — она совершенно порядочная женщина. А позировать ходит только ради заработка.

— А кто ей мешает взять больше стирки? — возразил Ларсен. — Но, конечно, стирать труднее, чем стоять и показывать свои прелести всем, кому охота на них полюбоваться.

— Право, Ларсен, — вмешался Рембрандт, сумев наконец совладать с дрожью, мешавшей ему заговорить, — я не вижу причин, дающих тебе основание распускать язык.

— Верно, — поддержал земляка Ливенс. — Я тоже не вижу.

— Ах, вот как! А ради кого я должен его придерживать? Ангелочек Алларт больше здесь не ночует.

— Алларт нет, а Хесселс да, — ответил Рембрандт, остро сознавая, что тон его отдает педантизмом.

— И ты туда же, — сказал Ларсен. — Видно, ты, как и Хесселс, никогда не видел голой женщины.

— Как будет стоять эта Ринске — лицом к нам или спиной? — полюбопытствовал маленький Хесселс, который все еще сидел на кровати, охватив руками лодыжки и упираясь подбородком в колени.

— Ну, завел! — ответил Ларсен. — Учитель наверняка поставит тебя позади нее — ты же еще такой молодой и невинный. Но, думаю, ты успеешь забежать спереди и посмотреть. Только осторожней — не подходи слишком близко…

— А почему? Она обидится?

Никто не ответил. Дверь скрипнула, вошел Халдинген и остановился в ногах своей несмятой кровати, озаренный ярким пятном лунного света.

Досадно, что он вернулся так рано: еще немного, и остальные бы заснули, а теперь все они, даже надменный Ян, обязательно поднимутся с постели — надо же послушать, как он забавлялся с соседской служанкой. Лицо Халдингена, отчетливо различимое сейчас в потоке белого света, напоминало маску и способно было принимать лишь три выражения: притворно внимательное, преувеличенно суровое и мимолетно радостное, когда быстрая улыбка обнажала его зубы — мелкие, хищные белые зубы под аккуратно подстриженными светло-каштановыми усиками.

Все, что Халдинген сообщил о своих похождениях в сарайчике для садовых инструментов, произвело на Рембрандта тем более тошнотворное впечатление, что он знал эту девушку и часто видел, как она с корзинкой на руке стоит у ограды, оживленно разговаривая с Виченцо. Это была болезненная, худая, как палка, особа с тугим узлом темных волос на макушке, в жестко накрахмаленном фартуке с нагрудником, под которым не заметно было ни малейшего намека на грудь, бедра и живот.

Но даже тогда, когда Халдинген завершил наконец свое хвастливое повествование и разделся, когда Ян заснул тяжелым сном, маленький Хесселс улегся и натянул на себя простыню, а Ларсен повернулся лицом к стене и голой спиной к соседям, наступившая тишина не принесла Рембрандту никакого облегчения. Правда, непристойные разговоры сослужили ему хоть ту службу, что отвлекли его от мыслей об учителе. Но теперь, в полном безмолвии, тревога опять овладела юношей, подступая к горлу, словно тошнота. Холодный укоризненный голос, глаза, избегающие его взгляда, вымученная примирительная улыбка… «Можно подумать, что он невзлюбил тебя». Да, можно, но почему? Из-за тупого вульгарного носа? Из-за домотканой куртки? Из-за того, что он, Рембрандт, — сын простого мельника?