Гледис Шмитт - Рембрандт

И с лицом, искаженным от злобы, Адриан вышел, хлопнув дверью. Побежать за ним, попросить не сердиться, сказать, что его поручение будет выполнено? Нет, это уж слишком. Снова взяться за бумагу и карандаш и закончить рисунок? Тоже немыслимо.

— Да ты не слушай его, — сказала Лисбет, силясь принять прежнюю позу. — Пит Янс вернется. Он с нами не порвет — мы поставляем ему солод вот уже пятнадцать лет.

Если соленая, разъедающая глаза влага, словно облако, заслонила от Рембрандта рисунок, то произошло это не потому, что он боялся потерять такого покупателя, как Пит Янс, и, что еще хуже, испортить в его глазах репутацию их мельницы после пятнадцати лет взаимного доверия и удовлетворения. Нет, это произошло потому, что нарушилось согласие в семье, которое они с такой беспредельной нежностью установили ради умирающего; злобное самовольство и грубое себялюбие опять вырвались из-под спуда и осквернили их мирный дом. Конечно, отец не узнает про ссору: Адриан — не ябедник и при отце будет вести себя так, словно ничего не случилось. Но что-то все же случилось, что-то исказило лицо брата и вызвало у него самого слезы, которые приходится теперь отирать тыльной стороной руки.

— Не плачь, — сказала Лисбет и всхлипнула. — Это ведь только мешки. Стоит ли из-за них плакать? Может, мне лучше уйти, чтобы ты побыл один?

— Нет, нет, еще минута, и я опять смогу взяться за рисунок. Не шевелись, Киска, — поза очень удачная.

Странное дело! Он действительно может взяться за рисунок, может передать складки ткани на опущенных плечах, новый, мягкий изгиб руки. Торопиться больше ни к чему: телега Пита Янса, недогруженная полудюжиной мешков, уже прогрохотала мимо окна. «Не стоит ли сделать из этого рисунка, — размышлял Рембрандт, — картину в натуральную величину „Отдых святого семейства на пути в Египет“»? Он найдет кого-нибудь, кто будет позировать ему для Иосифа; он изобразит всю группу на открытом воздухе, под большим темным деревом — пурпур платья и рыжевато-коричневые тона меха составят великолепную гармонию с зеленым. Кожу на щеках Рембрандта, там, где на ней засохли слезы, стянуло, зато пальцы были необыкновенно подвижны, изумительно свободны. И когда за спиной у него снова открылась дверь, он поднял голову не прежде, чем закончил длинную изогнутую линию спины: наверно, вернулся Адриан и хочет извиниться; с ним придется быть помягче, а для этого надо завершить то, что уже начала рука.

Но это был не Адриан, а мать. Свет падал на нее сзади, и Рембрандт не мог разглядеть ее лицо; он видел только, что она держится рукой за дверной косяк.

— Что-нибудь надо сделать, мать? — спросил он.

— Ступай, скажи Адриану…

Она задыхалась, и в голосе ее было нечто такое, отчего он круто обернулся, а Лисбет вскочила, уронив на пол и мех и манекен.

— Что случилось, мама? — пронзительным голосом вскрикнула девушка и с протянутыми руками двинулась к матери, словно собираясь броситься ей на грудь.

Но мать оторвалась от двери и сама вытянула руки, отстраняя дочь: казалось, она только что вырвалась из последнего объятия и не хочет, чтобы ее коснулся кто-либо другой.

— Он умер, — сказала она. — Надо пойти предупредить Геррита. Отца я нашла в кухне. Он сидел, положив голову на стол. Он умер. Мой Хармен умер.

Когда покойника опустили в могилу, первая половина погожего весеннего дня, напоенного благоуханием цветов и гуденьем пчел, уже миновала. Кучу сырой земли, лежавшую на краю могилы, сбросили на гроб и прикрыли каменной плитой — временно, конечно: земля еще осядет. Соседи, друзья, старые покупатели, священник, врач отведали свежего хлеба и холодной поминальной закуски и разошлись по своим делам; тетка и дядя с детьми отправились домой в Зейтбрук — им предстоял долгий путь через дюны по берегу моря, такого ослепительного под ярким солнцем апрельского полудня. Последние тарелки были перемыты, последние остатки еды завернуты и спрятаны, и ван Рейнам осталось одно — сложа руки сидеть в гостиной, словно сегодня праздник или воскресный вечер. Но там, где должно было сидеть семь человек, сидело теперь шесть.

В комнате не было пустого стула, который мог бы притянуть к себе блуждающие взгляды: Хармен Герритс обычно не сидел, а стоял в гостиной, и об его отсутствии больше всего напоминала пергаментная карта Африки, горы и реки которой так часто исчезали за его широкими плечами и лысой головой. Теперь там стоял Адриан — не совсем на фоне карты, а чуточку сбоку; остальные — Антье, жена Адриана, мать, Лисбет, Геррит и Рембрандт — сидели, и траурная одежда придавала им чопорный вид.

— Он был хороший человек, — сказала Антье. — Даже как-то отрадно думать, что среди нас жил такой хороший человек.

— Да, да, — дрожащим голосом отозвалась мать. — А как внимательны к нам были на похоронах его заказчики!

Предупредительность покупателей всегда была предметом ее невинной гордости.

— Кстати о заказчиках, — начал Адриан, придвинувшись поближе к карте и скрестив руки на груди. — Дела надо будет возобновить еще до конца недели. Я понимаю так: если произойдет перерыв в поставках, они, при всем их добром к нам отношении, начнут покупать солод у других.

«Еще до конца недели? Так скоро?» — думал Рембрандт. Несмотря на всю воскресную торжественность дня, сегодня была только среда; значит, если покупатели явятся в пятницу, безжалостные крылья мельницы должны завтра же опять прийти в движение. А он так измучен бессонницей, всем пережитым и долгими месяцами двойной работы, что, кажется, рукой пошевелить — и то не в силах. Он думал, что этот день и вечер будут началом отдыха, пусть даже невеселого и краткого, а теперь оказывается, что отдохнуть удастся только этот день и вечер.

— А нельзя отложить дела на неделю? — спросила Лисбет. — Мне кажется, заказчики могли бы дать нам небольшую передышку.

— Да, она всем вам нужна, бедные мои детки, — вставила мать.

Адриан, устремив влажные глаза в потолок, еще обдумывал предложение, а Рембрандт уже понял: ему безразлично, когда — завтра или в следующую среду — он, как бессловесное и беспомощное животное, вновь будет прикован к жизни, которую не в силах выносить. Он выдержал последние месяцы только благодаря тому, что непрестанно убеждал себя — в один прекрасный день этой каторге придет конец. Но конец пришел лишь его отцу, ради которого он только и смирял свой дух, отуплял свой мозг. Эта перспектива казалась такой безысходной, что он забылся и дал себе волю.

— Начинайте завтра или с будущей недели — мне все равно! — с горечью воскликнул он.

Геррит уставился на него глазами, мокрыми от бессильных слез.

— Не случись со мной этого, — сказал он, пнув ногой свои костыли, — никому из вас не пришлось бы возиться с мельницей. А теперь я даже не могу разделить ваше бремя.