Гледис Шмитт - Рембрандт

Эти рукоплескания и ликующий звон колокольчика, потрясаемого председателем банкета, возвестили о завершении томительной церемонии. Поздравители уже выстраивались в очередь, и Рембрандт, схватив жену за руку и лавируя между группами гостей, побежал туда, где под редкими деревьями стояли сегодняшние ораторы. Он с Саскией, пожалуй, еще поспеет домой, и кто-нибудь из офицеров, возвращаясь из Стрелковой гильдии, заглянет к ним.

Но выпутаться из этой истории оказалось потруднее, чем предполагал художник. Добрый доктор раздражающе отеческим тоном предупредил, чтобы Рембрандт и не думал удирать, а, напротив, задержался — надо же по крайней мере поздравить второго оратора.

— Но я незнаком с ним, и мы собирались…

— Ничего, познакомитесь.

— Но мы ждем, что к нам зайдут офицеры и…

— А он ждет, что вы подойдете и поговорите с ним.

— Но почему?

— Потому что я ему сказал, что вы это сделаете. Подождите несколько минут, и я представлю вас. А ваша компания, видит бог, потерпит — я не слишком часто прошу вас об услуге.

И Тюльп потащил ван Рейнов туда, где им предстояло произнести благоглупости, которых от них требовали. Фондель уже скатал в трубку длинный лист, по которому читал свой шедевр и передал пергамент фон Зандрарту, принявшему его с таким видом, словно это был свиток священного писания. Тем не менее разговаривая с учтивым поэтом, было как-то неловко брать воинственный тон, и, не стой рядом с ним этот проклятый, доводящий до белого каления немец, Рембрандт, пожалуй, сказал бы ему то, что, несомненно, говорил каждый: «Я с истинным наслаждением и удовольствием прослушал великолепные стихи, которые вы сегодня прочли».

Но сказать это он не мог, во всяком случае, не сказал. Когда Тюльп, стоявший позади него и Саскии, по-отечески подтолкнул его в плечо, художник выдавил только:

— Вы прочли сегодня очень ученую вещь, господин ван ден Фондель. Она так богата мыслями, что, боюсь, я не все понял. Надеюсь, мы скоро увидим ее напечатанной.

— Вам трудно было следить за некоторыми строфами, господин ван Рейн? — осведомился поэт.

— Нет, я имею в виду не отдельные строфы. Я хотел сказать, что стихотворение в целом нелегко воспринять на слух.

— Неужели? А вдруг такое же впечатление сложилось и у других слушателей? — искренне забеспокоился Фондель. Губа его под мягкими усами отвисла, на гладкий круглый лоб легли две морщины.

— Ну что вы! — возразил Тюльп, награждая своего протеже новым толчком в бок и другой рукой обнимая Саскию за талию. — Стихи всем доставили истинное наслаждение. Это совершенно очевидно. Мой друг хочет сказать лишь, что при повторном чтении удовольствие будет еще большим. Поэзия — вещь, очень насыщенная смыслом. Лично я никогда не усваиваю стихи полностью, пока не прочту их по крайней мере дважды.

— Понять это произведение не составляет никакого труда, — вмешался фон Зандрарт. — Оно написано так, что его можно воспринимать на слух. Оно настолько ясно, что доступно даже ребенку.

— В самом деле? — вставил Рембрандт, чувствуя, что нервный смешок вновь начинает щекотать ему горло. — Не кажется ли вам, что классические намеки несколько сложны — для этих стариков, например?

— Очень верное замечание! — согласился Фондель, отбрасывая пухлой рукой спустившуюся на лоб прядь волос. — Не спорьте, Иоахим. Старики, конечно, не поняли стихотворения — оно было написано не для них, а для жертвователей. Признаюсь, меня всегда интересовало, можно ли написать стихи, одинаково понятные и простым, необразованным людям и людям со вкусом и культурой.

— Не понимаю, почему это беспокоит столь выдающегося человека, как вы? — сказал фон Зандрарт. — К лицу ли тому, кто оседлал Пегаса и взлетает к звездам, обременять свой разум заботой о простых конюхах, которых он оставил внизу, в конюшне? Если вы не хотите, чтобы ваше творчество превратилось в жалкий лепет, отбросьте всякую мысль о тех, кто неспособен понять вас. С них довольно и того, что им разрешают слушать и подбирать крохи, которые падают им в руки.

Простые конюхи в конюшне?.. Тюльп изо всех сил стиснул его плечи, Саския легонько сжала ему руку, но Рембрандт уже не мог сдержаться. Этот немец наклеивал мерзкий ярлык не только на бедных стариков из Дома призрения — Хармен Герритс, неграмотный мельник из Лейдена, тоже был им оскорблен и унижен.

— Прошу прощения, — сказал он голосом, в котором звенел такой накал, что дама-благотворительница, собиравшая грязные салфетки с ближайшего стола, испуганно вздрогнула. — Должен ли я понимать господина фон Зандрарта так, что этих стариков или простых конюхов, как он предпочитает их называть, следует отнести к существам низшего порядка на том лишь основании, что они никогда не слыхали о Диане и Прозерпине? Я не сведущ поэзии, но, как художник, могу сказать: взгляните на эти лица, и вы прочтете в них куда больше, чем на лице любого из ваших господ со вкусом и культурой. Я знаю это: я писал и тех и других. И, когда я чувствую, что выдыхаюсь, я иду к этим простым конюхам, и они обновляют меня.

Наступила минутная пауза, и немец воспользовался ею: его маленькие желтоватые глазки оглядели Рембрандта с ног до головы.

— Оно и видно, господин ван Рейн. Я хочу сказать, что это ясно видно в ваших картинах.

— Да, видно. Видно еще и многое другое, — ответил Рембрандт, освобождая руку от предостерегающего пожатия Саскии. — Видно, например, что люди по горло сыты Дианами и Прозерпинами. То, что римляне подражали грекам, — это уже достаточно скверно; то, что итальянцы подражают римлянам, — это еще хуже. Но когда мы подражаем подражателям подражателей — это вовсе никуда не годится, это все равно что пытаться выжать кровь из сухих костей. Ваш Пегас давным-давно сдох, господин фон Зандрарт, и в конюшне стоит теперь только разбитый старый мерин, который так увяз в собственном навозе, что ему с места не сдвинуться, а уж к звездам и подавно не взлететь.

Рембрандт был слишком возбужден, чтобы думать о последствиях, и наступившее затем молчание доказало, что он остался победителем — ему никто не осмелился возразить, хотя Саския покраснела, а доктор Тюльп был в ужасе. Однако когда врач взял на себя труд разъяснить, что господин ван Рейн говорил, конечно, не о поэтах, а об известной группе художников, преимущественно фламандских, Рембрандт отнюдь не рассердился на него: обижать поэта-лавочника ни к чему — этим ничего не добьешься. Впрочем, Фондель даже не рассердился: он только потер свой невинный лоб косточками пальцев и объявил, что спор всегда освежает, а честное столкновение мнений дает пищу нашему уму.

Зато позднее, когда они с женой торопливо шли рука об руку вдоль темного канала и Рембрандт возбужденно рассуждал об этом неприятном происшествии, Саския все время молчала. Он не понимал, почему она молчит — из жалости к Фонделю или потому, что ей хотелось бы, чтобы муж, споря, вел себя так же холодно и учтиво, как ее фрисландские родственники, но его раздражали ее отчужденность и дурное расположение духа. С какой стати было ему сдерживаться перед этими дураками-мейденцами, которые только и знают что превозносить друг друга? У него нет причин быть осторожным: он не Тюльп и не собирается стать бургомистром. Возбуждение его еще больше усилилось, когда он услыхал, как на ратуше бьет одиннадцать. Как бы там ни было, сегодня у него будет с кем потолковать по душам — час еще не слишком поздний, к ним наверняка заглянет кто-нибудь из Стрелковой гильдии и, рассказывая гостям о событиях сегодняшнего вечера, он вторично будет смаковать их.