Михаил Пробатов - Я – Беглый

Я стал подниматься по круче, вышел на поляну. Там бродили какие-то громадные, лохматые чудовища, козлоногие и рогатые — это были сатиры. Они паслись, обламывая молодые ветви деревьев. Переговаривались на непонятном языке, который я уже слышал однажды. Тут я её и увидел. С одним из них, весь он зарос рыжей шерстью, она занималась любовью, ухватившись руками за ствол деревца. Прогибаясь тонким станом и широко расставив, сильные, стройные, длинные, ноги, она поднимала к высоким, ясным небесам две волшебные полусферы тончайших, чудных, изысканных и соразмерных очертаний, будто две половины какого-то неведомого небесного светила, мерцающие светом юного, дикого и бесстыдного соблазна, а это чудовище с воем и хрипом вламывалось в её нежную плоть своей грубой, тёмной, неистовой, истекающей семенем силой — тогда слышался ликующий и яростный крик её любви. Мне потом ещё не раз приходилось слышать его. Крик её, в это мгновение, похож на удар серебряного колокола. Вдруг она выпрямилась и обернулась ко мне. Немедленно стадо сатиров скрылось в зарослях, стихли их голоса и топот.

— Подумать только! Смертный человек видел меня в минуту любви. Я случая такого не припомню. Тебя терзает ревность… — она подходила ко мне. — А ведь говорила я тебе: ревность чувство недостойное, хоть и никто из богов и людей его не избежал. Но полно, полно. Всё миновало. Не терзайся. Сейчас мы омоемся в водах этого ручья и оба станем девственниками, каждый — будто в день своего рождения.

Мишка, если б я мог тебе рассказать, рассказал бы. Я всегда хотел кому-нибудь рассказать о том, что переживал в минуты близости с ней. Но это невозможно. Нет, ты никогда не узнаешь, что мы там делали, вернее что там делалось со мной, а что было у неё — я ведь этого не знаю… Куда-то она меня несла, или мы с ней куда-то плыли, или летели… Иногда мне казалось, будто я такой сильный и огромный, что она уместится у меня на ладони. А иногда я засыпал, просыпался и снова дремал в её сокровенной раскалённой, влажной ложбине, в зарослях густых вьющихся золотых волос, где от горького и душного аромата женского томления, перехватывало дыхание…. Нет, не то! Никому я не сумею этого передать. Это было весь день и всю ночь, и только под утро я очнулся, открыл глаза — она стояла надо мной.

— Жду тебя, чтобы проститься до следующего блаженного свидания, — сказала она и вдруг присела рядом со мной на корточки, раздвинув колени, будто девочка-подросток, так что самое тайное доверчиво открывалось мне, но не вызывало уже ничего, кроме изумления. Я видел природу в её ещё не искажённом виде. Ничто ещё не было нарушено, и виделось не постыдно, а прекрасно, как у ребёнка. Крупные капли росы блестели на её сияющей коже. Прямо перед глазами у меня вздрагивала от каждого вздоха тугая, совсем беззащитная, никакой лживой тайной не прикрытая грудь, полная живой любви, которая проникала изнутри этого дивного сосуда каким-то неизъяснимым светом. Я прикоснулся к ярко-алому соску губами, и богиня громко крикнула, так что эхо покатилось по ущельям ударом колокола.

— Ты умеешь возбуждать великую страсть. Этот мой второй дар, о котором я тебе не говорила, даже для меня непреодолим и так силён, как удар молнии, — сказала она, горячо вздохнув. — В этом твоё счастие, а может быть и твоя погибель. Много удивительных даров я готовлю для тебя. Но сегодня наше время кончилось. Я тебя снова позову, а может быть сама приду к тебе. Только помни, остерегайся измены.

И вот она исчезла.

А надо сказать, что я уже здорово нализался.

— Слушай, Стёпка, сидим так вроде по шикарному… А может девчат пригласим? Время позднее. Меня моя баба всё равно живьём сожрёт. Думаешь, она поверит, что, я с любовником Афродиты в «Балчуге», в люксе пил коньяк? Конечно, ты человек грамотный, вон с тобой какие бывают чудеса, и говоришь ты, как по писанному, а мы — так… Нажрёшься ханки и вообще ничего не…

— От этого есть лекарство. Мишка, ну ты сейчас уснёшь, и какие тебе ещё девчата? Ты закапывал её локон. Ты всё и должен знать до конца. А до конца уж недалеко, его ты сам увидишь.

— Кого?

— Конец. Мишка, давай вот прими таблетку, всё снимет, как корова языком.

Ну, со мной-то тоже дурака валять, только время тратить. У меня был в кармане ПМ, и я за ним полез. Какой там! Сразу отобрал. Да ещё кисть правую чуть не вывихнул. Вот они, старые друзья-то!

— Ну чего те надо? Толком говори. Денег у меня еле на дорогу. А-а-а! Прикопал я твой пакет, так теперь стал лишний. По-ни-ма-ю… А всё ж таки ты сволочь. Подлая твоя душа.

— Принимай таблетку, потому что, если б я тебя хотел убрать, я б тебя ещё на кладбище убрал. Меня ты помнишь. И я помню, какой из тебя был всегда боец. Принимай таблетку. Дослушивай до конца, получай, что тебе причитается, и мы прощаемся.

— Что это за таблетка?

— А это вот, которые в спецслужбах дают. Трезвеешь сразу.

Я прикинул. С ним я, во-первых, не слажу. Допустим бы и сладил. На мокруху я не иду из принципа. Так что, его сдавать в ментовку и объяснять там, что я на кладбище за хорошие деньги закопал золотишко? Стоп. Я бабки-то ещё не брал. А бабки — вот они. В банковской упаковке на стол ложатся. Одна пачка, ещё одна… да сколько ж у него их там… третья. И эдак, знаешь: шлёп, шлёп, шлёп… Зелёные, красивые. А у меня в желудке уже не меньше чем полторы литрухи. Что тут сообразишь?

— Стоп. Потолок какой?

— Ты знаешь историю про Демидова и старуху?

— Что за Демидов?

— При Петре I был бизнесмен такой, сильно крутой… Вот эту таблетку сейчас глотай, а то и про Демидова ни черта не поймёшь.

Я плюнул и проглотил. И коньяком запил. Подождал, покурил. Вроде ничего. Ну, и, действительно, дурь проходит. Он глядит на меня и ждёт. Минут через пятнадцать:

— Протрезвел?

— Да вроде — точно.

— Нужна тебе история про Демидова?

— Ты мне не про Демидова, а мне называй потолок.

— Этот Демидов чеканил монету. Не важно там законно или незаконно. В каком-то сарае у него сложены были медные копейки. Монеты там было на миллионы. Идёт мимо старуха:

— Подай, сынок, Христа ради!

Говорит ей Демидов:

— Мать, вот тебе лошадь с подводой. В сарае денег на многие миллионы, но они медные. Сколько перетаскаешь на подводу — все твои.

Старуха притащила мешок с медяками, второй… Ох, тяжело! Потащила третий…

— Ну всё, всё! Понял. Здесь три штуки баксов. Это мало, потому что курс рубля ити его мать… Значит ты мне всю эту мутату рассказываешь до конца, а конец — прямо здесь. Надеюсь конец — не мой.

— Да не бойся ты, не твой. Может, даже и не мой, — как-то странно он при этом улыбнулся. — Ты слушай! На счёт денег договоримся, не сомневайся.

Она приходила ко мне или звала в горы голосом, который в посёлке никто б, кроме меня, не узнал. В харчевне у Марко (он ещё и небольшую харчевню содержал) всегда говорили: «Это морские девы трубят в раковины к плохой погоде» Примета часто сбывалась. Только я один знал, почему. Не хотела богиня, чтоб я в этот день в море уходил.