Михаил Ильяшук - Сталинским курсом

Оксана сидела молча, не выражая в дальнейшем ни малейшей готовности продолжать разговор на эту тему.

На лице Гердрайера начали появляться первые признаки нетерпения и раздражения, но он подавил их и, продолжая разыгрывать все ту же роль любезного и гуманного хозяина, предпочитающего действовать убеждением, а не давлением, сказал:

— Впрочем, я не хочу оказывать на вас нажима. Я понимаю, насколько трудно с вашими взглядами решиться на такой серьезный шаг. На сегодня — хватит. Мы еще с вами побеседуем. Возвращайтесь к себе, подумайте, взвесьте все, а потом я снова вас вызову. Идите!

Аудиенция окончена. Словно гора свалилась с плеч Оксаны. Она поднялась и направилась к двери, как вдруг услышала сзади голос, в котором резко зазвучали металлические нотки.

— Минуточку! — Она оглянулась. На нее смотрели злые глаза уродливой маски. — Предупреждаю — разговор между нами остается в тайне. Никто не должен знать о нем! Слышите? Идите!

Прошел месяц. Океану в хитрый домик не вызывали, и она решила, что «кум» махнул на нее рукой и больше не будет соблазнять ее «заманчивыми» посулами.

Но вот в один из дней зашла в больницу заведующая почтовым отделением лагеря. Это была вольнонаемная служащая, занимавшая скромный пост, но очень популярная среди заключенных за доставляемые им письма и посылки.

По роду своей работы она подчинялась непосредственно «куму». Увидев Оксану, она сказала:

— Говорят, вы красиво вышиваете занавески для больницы. Мне очень хочется на них посмотреть.

— Пожалуйста, — сказала Оксана, — зайдемте в кабину.

Увидев, что они одни в кабине, заведующая почтой сказала шепотом:

— К трем часам после обеда зайдите к начальнику третьей части.

У Оксаны подкосились ноги, и она вынуждена была присесть, чтобы не упасть. Страх снова овладел ею, как в тот памятный день. До назначенного приема оставалось еще два часа. Но никакая работа не удавалась, все валилось из рук. Оксана была расстроена свыше всякой меры, так как понимала, что ее отказ повлечет гибельные для нее последствия. Не таков был Гердрайер, чтобы не напакостить ей самым подлым образом, если по доброй воле она не согласится стать его стукачкой.

Наконец грозный час настал. С чувством огромного волнения во второй раз переступила она порог «священного» заведения.

— Заходите, заходите, Ксения Васильевна, — увидев ее, сказал «кум» медовым голосом, так не гармонирующим с обезображенным лицом. — Садитесь вот сюда! — с лицемерным радушием извивался хозяин, услужливо подставляя Оксане стул. — Ну что, надумали? — уставился он на нее своими глазами навыкате.

Она посмотрела на него в упор и, собрав всю свою решительность, отчеканила:

— Нет, гражданин начальник! Ищите себе других, а я категорически отказываюсь. Мои мотивы вам известны.

В одну секунду лицо Гердрайера исказилось от бешенства. И без того уродливая маска стала еще страшнее. Багровая отполированная щека налилась кровью и стала почти синей. Глаза зло засверкали. Перед Оксаной стоял уже не учтивый, обходительный начальник, а взбесившийся разъяренный пес, готовый разорвать ее на части. Но «кум» быстро овладел собой, поднялся из-за стола и выпрямился. Облаченный в военную форму, стоял он, грозный, величественный, как монумент, с сознанием полноты своей власти. Чуть раскрыв рот, он прошипел сквозь зубы, отчеканивая каждое слово:

— Вы еще пожалеете! Это вам даром не пройдет! Можете идти!

Оксана не заставила себя долго ждать. Как это ни странно, несмотря на угрозу, она вышла из кабинета с чувством большого облегчения и с сознанием выполненного долга. Она понимала, что ее отказ чреват для нее еще большими испытаниями, чем те, которые она перенесла до сих пор. Жажда мести могла толкнуть Гердрайера на любую подлость. Он мог состряпать против Оксаны новое дутое дело и тем самым удлинить срок ее заключения еще на пять-десять лет. Он мог напакостить Юре, послав в академию компрометирующую характеристику его матери, чего было бы достаточно, чтобы его отчислили. Это не могло не терзать сердце матери. Но разве она могла стать предательницей, иудой, соучастницей убийц и палачей? Нет, все, что угодно, но только не это. По крайней мере, совесть ее будет чиста, и она смело будет смотреть людям в глаза.

Приняв твердое решение, она почувствовала себя в роли человека, у которого вырвали долго мучивший его больной зуб, что и принесло облегчение.

Гердрайера нельзя было отнести к людям с благополучной судьбой. Служебная карьера не принесла ему лавров. Наоборот, служба подвергала опасности его жизнь. Дважды покушались на него заключенные, и только по счастливой случайности ему удалось избежать гибели.

Много неудач выпало на его долю на семейной ниве. Жена его болела энцефалитом. Часто ее укладывали в лагерную больницу. Несчастная женщина была почти парализована и без посторонней помощи не могла передвигаться. Нельзя было без сострадания смотреть на ее симпатичное, еще молодое, но желтое, носившее отпечаток недуга, лицо. Не в пример мужу это была скромная, тихая, кроткая женщина. У четырехлетней дочери была больна печень. Худенькая, бледная, она утратила детскую подвижность и шаловливость. Ее большие черные глаза печально глядели на мир, словно укоряли за боль, причиненную ей в столь раннем возрасте. Да и старуха — мать Гердрайера — тоже часто болела и лечилась в больнице, где за ней ухаживали заключенные врачи и сестры. Она не отгораживалась от заключенных, держалась с ними просто, нисколько не подчеркивая своего родства с важным начальником, и не претендовала на сколько-нибудь привилегированное положение. Это была простая женщина, придерживающаяся старых ветхозаветных взглядов и убеждений, которых она не скрывала, несмотря на то, что сын был коммунист. Довольно часто она вступала в откровенные разговоры с заключенными и в простоте душевной не раз рассказывала о своих семейных делах. С большим неодобрением она высказывалась о работе сына: «Сколько раз я ему говорила: «Яша! Ну на что тебе сдалось это НКВД? Сколько проклятий сыплется на твою голову, сколько людей тебя ненавидит! Ну, хорошо, что ты так счастливо отделался от двух покушений. Но когда-нибудь тебя зарежут. И зачем тебе это нужно? Видно, дошли до Бога молитвы твоих врагов, и он тяжко теперь нас карает: разве не за твои грехи страдает несчастная, почти разбитая параличом Соня. А маленькая Сара — за что она мучится? Это не иначе как перст божий. Это Бог вымещает на нас свой гнев за твои неугодные ему дела. И зачем ты пошел на такую работу, проклятую и Богом, и людьми? Разве плохая у тебя была до войны работа электромонтера? Разве не лучше было, если бы ты снова за нее взялся? И заработок хороший, и уважение добрых людей, и работа спокойная. Так нет же! Тебе этого было мало, захотелось отличиться на службе НКВД. Ты погнался за чинами, наградами». И вы думаете, мой Яша меня послушал? Он страшно на меня сердится, когда я завожу об этом разговор. Наши дети считают себя умнее нас, стариков, и нас ни во что не ставят, — с горечью сетовала мать Гердрайера. — Чует мое сердце, это добром не кончится».