Михаил Ильяшук - Сталинским курсом

С этого дня анархии был положен конец. Конвоиры по-прежнему не утруждали себя хлопотами, чтобы полностью обеспечить нас водой. Однако то минимальное количество, которое они давали на вагон, распределялось теперь поровну между всеми.

Однажды ночью, когда, тесно прижавшись друг к другу, мы лежали на нарах, вдруг раздался такой оглушительный грохот, как будто непосредственно над нами разорвалась бомба. Напуганные донельзя, теряющиеся в догадках, мы повскакивали с нар. Вскоре выяснилось, что кто-то отчаянно колотил чем-то твердым по крыше, и каждый удар, словно молот, обрушивался на голову. Скоро «бомбардировка» прекратилась и перешла на другие вагоны. Оказывается, это гулял один из конвоиров, вооруженный деревянным молотом, которым и дубасил изо всех сил по крыше, рискуя проломить ее насквозь. Трудно объяснить эту «гениальную» выходку здравым смыслом. Возможно, это был один из приемов, входящих в систему устрашения, наведения ужаса на заключенных. Возможно, тут преследовалась и другая задача — продемонстрировать таким диким способом свою бдительность. А может быть, это было своеобразное грозное предостережение тем, кто в темную ночь замышлял побег на ходу поезда.

И тем не менее нашлись отчаянные люди, которые попытались совершить побег. Это было на узловой станции Лиски. Занимался рассвет. Наш поезд стоял на запасном пути. Внезапно воздух рассекли автоматные очереди. Мимо вагонов с громким топотом, с автоматами в руках пробежала группа охранников. На их лицах сквозила явная тревога. Что-то случилось. Скоро конвоиры исчезли из поля зрения, и где-то в стороне снова послышались выстрелы. «Побег» — решили мы про себя. Прошло с полчаса. Наконец нашему взору представилась жуткая картина: вдоль поезда вели двух жестоко избитых заключенных. Это были молодые парни лет 20–22-х. Вид у них был ужасен. На их телах болтались лохмотья одежды. Видимо, в схватке конвоиры в клочья ее разорвали. По грязным обезображенным лицам струилась кровь. Они шли, прихрамывая, держась за головы, и громко стонали, а конвоиры, подталкивая их прикладами в спину, злобно приговаривали:

— Подождите, б…, вы еще не то получите! Не хватало, чтобы из-за вас, гадов, нас отдали под суд. Это вам так не пройдет! А ну, идите к начальнику!

С чувством глубокого сострадания провожали мы взглядом несчастных беглецов. Жестоко обошлась с ними судьба. Что их ждет? Молодые парни, им бы только жить и жить, а они уже обречены на вечную каторгу.

Их втащили в конвойное отделение. Не прошло и пяти минут, как оттуда понеслись леденящие душу вопли, крики, стоны: «А… а… а…, ой, что вы делаете? Не мучьте! Лучше убейте, а… а…». Однако садисты продолжали зверски расправляться с парнями, нанося им страшные удары. Наконец все стихло. Что это? Убийство? Или, испугавшись последствий, палачи приостановили пытки?

Нас удивляло, как смогли эти ребята сбежать при усиленной охране и крепких запорах. Вскоре мы узнали, что в ночь перед побегом под шум колес они выломали в полу две доски, а утром на рассвете, как только поезд замедлил ход, они нырнули под вагон, прижались к шпалам, а затем, выждав, когда поезд пройдет над их головами, бежали, но, как оказалось, неудачно.

Уже пятые сутки мы были в пути. Поезд стоял на станции Пенза. Ночь. Все спят. Тишина. Сквозь чуткий сон настороженное ухо улавливает отдаленный стук шагов, усиливающийся по мере приближения к нашему вагону. Беспорядочный топот ног обрывается у самых дверей. Лязгает железный засов, дверь со скрипом скользит по рейкам, и в вагон с гиканьем, криками и матерщиной врывается ватага охранников с винтовками в руках и фонарями. Банда ринулась внутрь с такой стремительностью и натиском, словно решила взять штурмом грозную крепость, защищаемую вооруженным до зубов противником.

Впереди атакующих шел пьяный сержант, от него несло водочным перегаром. В руках у него был какой-то лист бумаги, как оказалось — список фамилий заключенных по нашему вагону. Обведя всех мутными глазами, он гаркнул во всю глотку:

— А ну, давай все на одну сторону!

Ошарашенные внезапным налетом этой шайки, не сразу сообразившие, что от них требуется, заключенные не двигались с места. Лицо сержанта налилось кровью, а скрюченные пальцы, казалось, вот-вот вцепятся в горло первой попавшейся жертвы.

— Вы что, б…? Здеваетесь с меня? Забыли, кто вы есть? А ну, быстро мне встать!

Не успели мы опомниться, как он схватил за ноги ближайшего к нему парня, с силой стащил его на пол и резким пинком под ребро заставил парня вскочить и перейти на другую сторону вагона.

Вдохновленные личным примером начальника, бандиты набросились на остальных и, орудуя прикладами и кулаками, быстро загоняли всех из одной половины вагона в другую. Кое-кто падал, ударяясь головой об нары, но садисты ударами сапога под зад подымали его с пола и отшвыривали в сторону.

До налета громил в нашем вагоне, где насчитывалось около шестидесяти человек, было очень тесно, но мы равномерно размещались по обеим сторонам вагона. Теперь же, когда всех нас согнали на одну сторону, трудно даже представить, что там творилось. Мы лежали друг на дружке, словно куча сваленных поленьев, и чувствовали себя заживо погребенными. К счастью, это продолжалось недолго. Началась перекличка. Теперь уже нас в прямом смысле слова отфутболивали в обратном направлении. Сержант вызывал по списку каждого, а конвоиры, действуя кулаками и прикладами, вытаскивали зека из кучи и швыряли на пустые нары. Наконец проверка кончилась, и шайка бандитов удалилась.

Как ни тяжелы были наши личные переживания, всем хотелось знать, как идут дела на фронте. К сожалению, строгая изоляция от внешнего мира не прекращалась на всем пути нашего следования. Нигде, ни на одной станции не слышно было громкоговорителей — единственного источника информации, которым мы могли бы воспользоваться. Как-то на стоянке дверь с шумом раскрылась, и в вагон с винтовкой в руках вскочил красноармеец из конвойной команды. Это был юноша, видимо, калмык, со смуглым лицом и черными блестящими глазами. Пытаясь придать своему лицу грозное выражение, для большего устрашения он, ворвавшись в вагон, стал отчаянно размахивать винтовкой и в пылу усердия разбил стекло в окошке. Сразу же вся его напускная свирепость улетучилась. Парень был в замешательстве, не зная, как выйти из глупого положения. Ребята моментально учли подходящую ситуацию и обратились к нему с фамильярной просьбой:

— Браток, нет ли у тебя махорки? Три недели сидим без курева.