Михаил Ильяшук - Сталинским курсом

Между тем, Мария действительно решила разделить судьбу со своим суженым и ехать к нему. Но сомнение поселилось и в ней: что, если ее любимый имеет на чужбине другую, а она напрасно стучится в закрытую дверь. И прежде чем рискнуть ехать, Маруся написала Панасу письмо, в котором спрашивала, не забыл ли он ее, а если любит, то как отнесется к ее приезду.

Кто знает, как сложилась бы судьба Панаса, если бы он получил это письмо. Возможно, он порвал бы связь с Марьяной и женился на любимой им в студенческие годы девушке. Но Марьяна была начеку. Она перехватила письмо и даже не показала его Панасу. И от себя написала Марусе ответ, что Панаса она никому не отдаст и пусть Мария оставит всякую надежду на него. Так Панас и не видел этого письма, от которого, возможно, зависело его подлинное счастье. Узнал о нем он много лет спустя.

Тем временем наступил 1954 год. Прошел почти год после смерти Сталина. В центральных органах и в самом МГБ намечались перемены в сторону либерализации. После жестокой многолетней сталинской зимы пришла оттепель. Повеяло первым весенним ветерком. Начались пересмотры дутых политических процессов, состряпанных против миллионов невинных людей. Вечная ссылка была упразднена, и уже в 1954 году многие ссыльные получили право возвратиться на родину к своим семьям. Но реабилитированы многие заключенные и ссыльные будут лишь спустя несколько лет — и то не все.

Панас и Марьяна попали в первые партии счастливцев, которым «органы» разрешили покинуть ссылку. Забыв о распрях и раздорах, супруги с большим подъемом и энтузиазмом стали готовиться к отъезду. Прежде всего они продали дом, в строительство которого вложили много труда. Вырученные ими пять тысяч рублей им нужны были для оплаты проезда и для устройства по приезде на родину.

В связи с продажей дома Оксана вынуждена была поселиться у новых хозяев, а я уже работал в это время в Канске в ожидании, пока комендатура разрешит ей переехать из Предивной ко мне на постоянное место жительства.

Первым этапом на пути Мелехов на родину был Красноярск. Здесь они задержались на несколько дней. Мне довелось еще раз встретиться с ними (я приехал в Красноярск на один день из Канска по личному делу). Оба были в хорошем приподнятом настроении, испытывая непередаваемые радостные ощущения, которые может понять только человек, на много лет лишенный свободы и, наконец, обретший ее. Как устроится их жизнь в будущем, они пока не задумывались. Но безотлагательно нужно было решить, куда ехать: к родным Марьяны или Панаса, то есть в Минск или в Дрогобыч. В Минске проживала родня Марьяны — мать, сестра и двое детей, которым она должна была стать опорой. Что касается Панаса, то он был более свободен в выборе маршрута. Родители его, братья и сестры в помощи Панаса не нуждались, и, как человек одинокий, ничем не связанный, он согласился ехать вслед за Марьяной.

В ожидании очереди на получение билета до Москвы, через которую лежал их путь в Белоруссию, они поселились в вагоне, стоявшем на запасном пути вокзала. Ежедневно они ходили на городскую станцию проверяться по списку. Сюда, в Красноярск, уже стекались тысячи людей, освободившихся от ссылки и ждавших своей очереди на получение билета.

Наши друзья уже две недели торчали в Красноярске. Пребывание их в этом большом городе не обошлось без приключений. Им приходилось ездить с вокзала в город за продуктами питания. И вот однажды, возвратившись в свой вагон, Марьяна обнаружила, что у нее вытащили деньги. К счастью, основной капитал хранился у Панаса. В то время Красноярск был наводнен уголовниками, выпущенными на свободу, среди которых «почетное место» занимали воры.

Мелехи сообщили мне, что взяли с собой из Предивной свою любимую собачонку с тем, чтобы довезти ее до Минска. Но в Красноярске она потерялась, и они были страшно огорчены. Как вдруг через три дня, возвращаясь из города на вокзал, они увидели, что Моряк уже ждет их возле вагончика, в котором Мелехи остановились. В диком восторге Моряк бросался на грудь то Панасу, то Марьяне, визжал, стонал, лизал руки, ложился на спину и не знал, как еще выразить свою бурную радость от того, что нашел, наконец, своих любимых хозяев.

Мелехи пригласили меня в свой вагон-«салон» посмотреть, как они устроились. Когда я вошел в вагон, то был поражен царившим здесь оживлением и весельем. Почти все купе были населены грузинами, такими же бывшими ссыльными, как и наши друзья, Почувствовав себя на свободе после ссылки, они пировали, кутили вовсю. Шампанское, водка, вино лились рекой. Все были порядком навеселе, распевали грузинские песни, орали, беспрерывно подливая в кружки живительную влагу. Видно было по всему, что ко дню освобождения они подготовились хорошо — богатые родственники из Грузии не пожалели ничего, чтобы снабдить их на дорогу всем, чем богата природа Грузии, не говоря уже о деньгах.

Когда мы вошли в вагон, грузины приветствовали нас шумно, налили себе и нам кахетинского и, подняв бокалы, произнесли тост:

«За свободу, товарищи! Выпьем, генацвале, за Сталина. Для нас, грузин, он не умер. Он вечно будет жить в наших сердцах, мы будем вечно ему благодарны за ту жизнь, которую он обеспечил грузинскому народу. Ура!» Они знали, за что поднимали бокалы. На свое заключение в тюрьмах, лагерях, ссылке они смотрели, как на нелепое недоразумение — им просто не повезло. Зато они знали, что их соотечественники процветали на воле. В то время, как все другие народы Советского Союза стонали под гнетом сталинского режима, грузинам жилось вольготно — Сталин и Берия сквозь пальцы смотрели, как их вотчина Грузия под вывеской социалистической республики перерождалась в буржуазную. За тунеядство, спекуляцию, личное обогащение здесь не карали так строго, как в других республиках.

Посидев недолго в купе с Мелехами, я распрощался с ними и уехал в Канск. Через шесть лет я встретил Мелеха во Львове, и тут он рассказал о дальнейших событиях в его личной жизни.

Доехал он с Марьяной до Минска более или менее благополучно, если не считать кражи ручных часов у Панаса в Москве. Сняли их в автобусе, причем очень искусно.

И вот они прибыли в семью Марьяны. Дети встретили мать с огромной радостью. Сыну Марьяны Андрюше было лет семнадцать, учился он в девятом классе. Дочь Валя была на три года старше и училась на втором курсе университета. Незамужняя сестра Марьяны, заменявшая детям мать, пока последняя находилась в заключении, с чувством большого облегчения сказала: «Свой долг я выполнила, а теперь ты сама отвечай за судьбу твоих детей».

Пока семья переживала волнующую встречу с мамой, Панас стоял в стороне, как неприкаянный, никому не нужный, и чувствовал себя страшно неловко. Он видел лишь недоумевающие взгляды, изредка бросаемые на него. Когда первоначальное волнение от встречи немного улеглось, Марьяна спохватилась и, обращаясь к детям, сказала: «А это ваш папа, любите его, как и меня, он будет жить вместе с нами». Наступило неловкое молчание. Дети не знали, как им быть, но, не желая обидеть маму, нерешительно протянули Панасу руки. В глазах матери Марьяны и ее сестры он прочел немой укор и осуждение Марьяны. Ведь она выбрала себе мужа, который годился бы ей в сыновья. Разумеется, для родных Марьяны Панас был посторонним человеком в семье, и он не мог этого не почувствовать. Панас и сам понимал двусмысленность своего положения здесь. Одно дело — ссылка. Там, на далекой чужбине, связь с Марьяной, пусть даже лишенная подлинной глубокой любви, имела для него некоторое оправдание — она облегчала в неволе трудные условия существования двух одиноких людей, находивших в симбиозе взаимную выгоду. Но теперь он свободен, еще молод, так правильно ли он поступает, связывая себя на всю жизнь с Марьяной? Да и нравственно ли с его стороны действовать наперекор желаниям этой семьи, которой, возможно, противна сама мысль, чтобы он стал ее главой. Да и вообще, как можно жить в этой тесноте в одной комнате, где и раньше негде было повернуться, а теперь вместо четырех человек будет жить шестеро?