Михаил Ильяшук - Сталинским курсом

Мое предложение было встречено с большим одобрением. Все сбросили с себя апатию и уныние и начали обсуждать организационный вопрос. Выбрали комитет для проведения занятий. Главное руководство возложили на меня, как инициатора этого начинания.

В результате переговоров с отдельными товарищами выяснилось, что есть возможность организовать лекции по таким дисциплинам: дорожное строительство, автомобильное дело, автоблокировка на железных дорогах, индивидуальное приусадебное строительство, садоводство, овощеводство, кулинария, а в области медицины — диагностика и борьба с наиболее распространенными болезнями. Было еще предложение послушать лекции по зоотехнике, но Сапуненко ослабел. Зато Адрианов охотно вызвался рассказать нам свои впечатления о дорожном строительстве в США, где оно получило необыкновенно широкий размах.

Составили расписание лекций на каждый день. Занятия с девяти часов утра (сразу после раздачи хлеба) до двух (до начала обеда). План занятий расписали огрызком карандаша, который удалось спрятать от начальства, на оборотной стороне картона с правилами внутреннего распорядка тюрьмы. Расписание я хранил у себя под головой.

Автомобильное дело и автоблокировку читал нам инженер-транспортник Егорычев, молодой специалист лет тридцати пяти. Высокий, стройный блондин с умными глазами, он обладал хорошими преподавательскими способностями. Излагал просто, популярно, толково. У него к тому же была прекрасная зрительная память, позволявшая ему точно воспроизводить чертежи и рисунки. Кусочек мыла заменял ему мел, а доску — темно-серая панель на стене. На нее он наносил схемы устройства отдельных узлов и деталей автомашины.

Курс лекций по медицине читал доктор Николай Максимович Титаренко. Ему в моей повести еще будет уделено немало внимания. А здесь только коротко скажу о нем несколько слов. Я уже говорил, что впервые встретился с ним в киевской тюрьме. Был он опытным специалистом по легочным болезням, очень талантливым. По натуре это был добрый, доверчивый человек, держался со всеми просто и помимо всего прочего был интересным рассказчиком и собеседником. Возможно, в детстве родители слишком его баловали, оберегая от жизненных невзгод. Следствием этого было то, что в житейских и практических делах Титаренко был мало искушен и в трудных обстоятельствах не мог за себя постоять. Может быть, из-за этого заключение под стражу травмировало его больше других. И не удивительно — его, материально обеспеченного, хорошо жившего на воле, вырвали из привычной обстановки и бросили в тюрьму. Поэтому переключение мыслей на продумывание, а затем — прочтение лекций было как бы спасательным кругом и для самого Титаренко.

Архитектор Шапорин, которого мы попросили прочесть нам курс по жилищному строительству, был застенчивым пожилым человеком. От него никто не слышал ни одного худого слова. В нашей просьбе он не отказал, но сначала спросил, какой тип строительства нас интересует — многоквартирный, коммунальный или индивидуальный. Большинство высказалось за последний.

— Вы нам представьте несколько проектов одноэтажных домиков из трех-четырех комнат для одной семьи на небольшой усадьбе с подсобными хозяйственными постройками — сараем, погребом и другими. Предусмотрите небольшой земельный участок, на котором можно было бы развести садик, огород, цветник. Вот что нас интересует, — сформулировал свои пожелания от имени присутствующих Чередниченко.

Шапорин улыбнулся, не выразив удивления по поводу «мелкобуржуазных» настроений своих слушателей, и сказал:

— За свою долгую практику я спроектировал немало индивидуальных домиков и с удовольствием поделюсь опытом.

Нашелся среди нас и практик-садовод, он же и огородник, некто Андриевский. До революции у него под Киевом был собственный сад на двух гектарах, занимался он и выращиванием ранних овощей. После Октябрьской революции ему предложили работать в садоводческом совхозе, где он честно и проработал до самого ареста — до 1941 года. У Андриевского не было специального теоретического образования, но знания ему дала огромная сорокалетняя практика, поэтому ему было чем поделиться с нами.

Наконец, нашелся специалист также по кулинарии — некий Горбачевский. Уважением среди сокамерников он не пользовался. Но в камере, где собран такой пестрый контингент, поневоле приходится поступаться своими вкусами, симпатиями и антипатиями. Поэтому, несмотря на резко отрицательное отношение к Горбачевскому, его все же попросили прочесть серию лекций по кулинарии. Он обладал неисчерпаемым запасом знаний по этой части, умел хорошо и доходчиво рассказывать о многих тонкостях кулинарного искусства, да и сам был рад занять себя делом.

Начались лекции. Камера преобразилась. Забыты взаимные подозрения, скука, томительное однообразие. Казалось, даже голод притупился. Время проходило быстро и интересно. Мы с удовольствием впитывали в себя знания, которые для многих узких специалистов были чуть ли не откровением. Для закрепления в памяти прочитанного материала после каждой лекции проводились беседы. Преподаватель устраивал нечто вроде семинара, задавая каждому вопросы, снова разъяснял непонятное и вовлекал в беседу всю камеру. После того как выяснялось, что предшествующий материал усвоен достаточно прочно, преподаватель переходил к следующему разделу.

«Университет» как-то сплотил всех. Мы так увлекались занятиями, что порой забывали, где находимся.

Из преподаваемых предметов больше всего привлекало слушателей индивидуальное строительство с приусадебным садоводством и огородничеством. Здесь необходимо сделать небольшое отступление, чтобы стало понятным это увлечение.

После массовых арестов ни в чем не повинных людей, после позорных неудач нашей страны на фронтах в первые месяцы войны в душе у многих наступил психологический перелом, началась переоценка ценностей. Прежние нормы и традиции, догмы виделись теперь в ином свете. Слишком велика была пропасть между широковещательной рекламой преимуществ социализма, казенным оптимизмом, безграничным самовосхвалением, с одной стороны, и «разбитым корытом» — с другой. Открылась правда, неприглядная, обнаженная.

Наша прежняя жизнь была так устроена, что человек должен был целиком и без остатка отдавать себя делу, которое выбрал. Его личные, семейные интересы приносились в жертву государству. Человек был придатком, винтиком в гигантском государственном механизме. Бескорыстие, довольствование прожиточным минимумом считалось проявлением гражданской доблести. Кто-то искренне соглашался с этой доктриной, а кто-то поневоле смирялся с нищенскими условиями существования, с необходимостью жертвовать личным и семейным благополучием, и вдруг… все лопнуло, оказалось насквозь прогнившим и при первом испытании расползлось по швам. Сомнение завладело умами. Многие прозрели. Оправданными ли были абсолютное подчинение личности интересам государства, постоянное подавление и ограничение прав человека, вечное пребывание его на полуголодном пайке? Невольно думалось, не в этом ли кроется основная причина всех наших политических, военных и экономических неудач? И странное дело, чем больше обуздывались так называемые мелкобуржуазные наклонности, собственнические пережитки, чем усерднее насаждались до войны аскетизм, нетребовательность в личной, семейной и общественной жизни, тем яростнее эти «пережитки» рвались теперь наружу. Так живая вода, долго сдерживаемая непрочной плотиной, все больше и больше накапливает в себе силы и энергии, пока, наконец, сломав все преграды, не вырывается на простор.