Михаил Ильяшук - Сталинским курсом

Но, может быть, Титаренко все же ошибается?

— Николай Максимович, ты мне все-таки скажи, уверен ли ты в том, что именно Недзвецкой ты обязан тюрьмой и лагерем? Имеешь ли ты неоспоримые доказательства этого? — спросил я.

— Причастность Недзвецкой к моему делу не подлежит никакому сомнению. Следователь был со мной довольно откровенным и показал доносы, написанные ее рукой, — ответил Титаренко, посмотрев на меня, как всегда, детскими невинными глазами.

— В чем же она тебя обвинила?

— Она писала, что я изобрел пушку и продал ее немцам.

— Ты что, шутишь?

— Какие там шутки, когда следователь сам мне предъявил это обвинение, сославшись на показания Недзвецкой.

— Ну а следователь, неужели он и впрямь поверил в эту чушь?

— Думаю, что в глубине души он и сам посмеялся над этой глупостью. Но так как ему представился случай разоблачить еще одного «врага народа», то он и ухватился за этот бред, тем более, что донесение-то было от своего же агента НКВД и надо было дать ему ход.

— А что еще она тебе пришивала? — поинтересовался я.

— Связь с французской контрразведкой.

— Это еще что за номер? — спрашиваю.

— Видишь ли, наш госпиталь выписывал из Парижа медицинский журнал. А надо тебе сказать, что у меня была приятельница, пожилой врач, некто Некрасова. Она много лет прожила во Франции, великолепно владеет французским языком. Ну и как врач, интересовалась медицинскими новинками. Я часто приносил ей эти журналы. Знала об этом и Недзвецкая. Но в своих доносах она писала, что будто бы я получал из Франции какие-то секретные шпионские задания и, выполнив их, данные передавал через Некрасову.

— Так тебе и шпионаж пришили?

— Думаю, что нет, хотя следователь и расспрашивал меня о связях с Францией, но так как последняя еще до войны была нашей союзницей, то он, возможно, и не придал серьезного значения этому показанию.

— И это все? — допытывался я.

— Нет, были еще какие-то глупые второстепенные обвинения, я их даже не запомнил. А дали мне пять лет.

В 1943 году Титаренко перевели из Баима в Маргоспиталь, в Мариинское отделение, в котором он продолжал работать врачом-зеком, а через три года он освободился.

После того, как он ушел на волю, я на многие годы потерял с ним связь и не знал, где он, что с ним и вообще — жив ли он. Ведь мне предстояло прожить в лагере еще пять лет. Судьбе было угодно, чтобы в 1959 году я вернулся в Киев. Однажды летом этого года, проходя мимо здания НКВД — КГБ (Владимирская ул., 33), я вспомнил, как в подвале этого дома я отсиживал первые десять дней заключения — с 23 июня по 2 июля 1941 года. Вспомнил Титаренко, с которым там познакомился. Я ничего не знал о том, как сложилась его судьба после произошедшего тринадцать лет тому назад освобождения.

Поровнявшись со зловещим зданием, поднимаю голову и тут же на тротуаре вплотную натыкаюсь… на живого Николая Максимовича! Случай просто невероятный, в него трудно поверить. Но это не литературный трюк. Приведенный факт действительно имел место. Как могло случиться это чудо — встретиться непременно возле тюрьмы, в которой вместе сидели восемнадцать лет назад, в городе с миллионным населением — уму непостижимо.

Встретившись, мы остолбенели и, лишь придя в себя, кинулись в объятия друг друга.

Годы изменили облик Николая Максимовича. Первое, что бросилось в глаза, — прекрасная, но уже поседевшая шевелюра, глубокие морщины на лице, сильно ссутулившаяся, почти сгорбленная спина. Но глаза оставались прежними — большие, голубые, с наивно-детским доверчивым выражением.

О том, какой была жизнь Николая Максимовича в течение истекших тринадцати лет, я узнал следующее.

Еще находясь в заключении в Маргоспитале, Титаренко сумел завоевать репутацию высококвалифицированного специалиста. Когда он в 1946 году освободился и стал вольнонаемным врачом, его авторитет еще больше вырос. Сбросив с себя клеймо зека, он продолжал работать главным врачом Маргоспиталя при Сиблаге и одновременно занимался частной врачебной практикой в городе Мариинске. Среди местного медицинского персонала города Николай Максимович выделялся своими знаниями и опытом, и не было ничего удивительного, что скоро у него появилась большая клиентура. Ежедневно к нему приходили десятки местных жителей, не говоря уже о работниках «органов», ставших его пациентами. Его щедро вознаграждали деньгами и натурой. Николай Максимович вскоре стал весьма обеспеченным, даже богатым человеком и не без тени самодовольства и хвастовства признался мне, что за один год работы вольным врачом он сколотил состояние в пятьдесят с лишним тысяч рублей (по старому курсу — до денежной реформы 1961 года).

Для Сиблага такой ценный врач, как Титаренко, был большим приобретением. Начальство Сиблага оказывало ему всяческие знаки внимания.

Вскоре Николай Максимович стал играть роль «придворного врача» в Сиблаге, что давало ему доступ к местной знати. Сильные мира сего, сталинские «рабовладельцы» были с ним на короткой ноге и до некоторой степени приоткрывали завесу над этим таинственным, замкнутым миром, недосягаемым для простых смертных.

Такое расположение энкаведешных вельмож льстило самолюбию Николая Максимовича и, кроме того, создавало как бы иммунитет против козней со стороны завистников, не брезговавших ничем, чтобы под него «подкопаться». Так вассал, отдавая себя под покровительство высокого сюзерена, приобретает в его лице верного защитника от врагов и недругов.

Больше всего протежировал Николаю Максимовичу начальник третьего отделения Сиблага НКВД полковник Гривич, эвакуировавшийся в начале войны вместе с аппаратом украинского НКВД из Киева в Сибирь. Его единственная дочь серьезно болела туберкулезом. Титаренко приложил все старания, чтобы вырвать ее из рук смерти. Гривич не знал, чем отблагодарить Николая Максимовича, и стал его преданным другом, переступив таким образом грань, отделявшую его, представителя могущественной корпорации НКВД, от бывшего заключенного.

Надо отдать справедливость Гривичу, что он не принимал от Титаренко услуг как нечто должное, само собою разумеющееся и вытекающее из взаимоотношений между хозяином и его слугой. Чтобы отблагодарить Николая Максимовича за постоянную врачебную помощь, Гривич предлагал большие суммы денег, от которых Титаренко категорически отказывался. Однако Гривич находил другие способы вознаграждения своего врача. Так, в дни революционных праздников он посылал ему на дом богатые подношения — огромные красиво оформленные торты, разные кондитерские изделия, а на Пасху — даже куличи.

Признательность «придворному» доктору выражалась не только в подношениях и подарках, но и в ограждении Николая Максимовича от действий клеветников, которые угрожали ему новым сроком заключения. Вот два таких знаменательных случая.